Читаем без скачивания Моя чужая новая жизнь - Anestezya

равно пойдёт своим ходом, просто хочу затаиться и как-то найти своё место в этой жизни. Я не знаю, как бы я повела себя в своём времени, вздумай нас кто-нибудь нагнуть. Вполне возможно, что боролась бы с вражиной, зная, что воюю за будущее страны. Здесь-то совсем другая ситуация.

— Вы же понимаете, что потом бы со мной сделали. Вам кажется, что это легко — быть готовым умереть под пытками — но не все рождены героями. Я так не могу. Моя вина только в том, что я хотела жить. Я никого не предала, не убила и верю в нашу победу. Пусть война будет длиться ещё не один месяц, но мы победим.

Громов тяжело вздохнул и презрительно посмотрел на меня:

— Жить, значит, сильно хочешь? Боли боишься и веришь при этом в нашу победу? А как, по-твоему, мы победим, если каждый будет вот так отползать в сторону и пережидать войну? Думаешь, парням, вчера закончившим школу, не страшно гореть в танках? Или девчонке, которая тебя мельче, а не побоялась отравить этих гадов? А сюда, посмотри, кто пришёл. Дети, старики — и все готовы сражаться до последнего.

Я молчала, отчасти признавая правоту его слов. Где-то на периферии кольнула мысль, что мои деды бы со стыда сгорели, узнав, что внучка прячется по кустам. Я цеплялась за свою довольно жалкую здесь жизнь, по привычке тянущуюся из сытого, относительно спокойного будущего. Но здесь на самом деле есть всего два выхода: либо умереть геройски или хотя бы не теряя достоинства, либо стать предателем, как те, кто отсиживался по подвалам и перебегал на сторону немцев. Я думала о тех, кто уже совсем скоро умрёт в блокадном Ленинграде; о подростках молодогвардейцах, которые за то, что не смирились с оккупацией, примут страшные мучения и смерть; о героях, защищавших Сталинград ценой своих жизней. Как много имён в памяти из курса истории. Николай Гастелло в своём последнем героическом полёте, Александр Матросов, закрывший собой амбразуру, Зоя Космодемьянская, под жуткими пытками не проронившая ни слова. Может, ещё не поздно стать на путь истинный. Останусь в партизанском отряде, помогу чем смогу.

— И что теперь? — я решилась задать тяжёлый вопрос.

— Теперь, милая, придётся отвечать за свои выкрутасы, — назидательно ответил майор. — Вот прорвёмся немного, и отправлю тебя, куда следует.

— Куда? — мой голос упал до хриплого шёпота.

— Куда, куда? Куда-нибудь лет на десять без права переписки, — с каким-то дурным весельем смотрел на меня Громов.

Это следует переводить так, что скоро я испытаю все прелести лесоповала, как и положено подлой коллаборационистке.

Я долго не решалась выглянуть из импровизированного убежища. Была в шоке от решения Громова. И вообще, зачем соваться наружу? В меня, наверное, каждый захочет плюнуть или ещё что похуже. Слишком в невыгодном свете я появилась перед партизанами. Ладно бы я имела дело с простыми русскими мужичками. Может, они-то и поняли бы меня, списав сомнительное поведение на девичью слабость и растерянность, но я же умудрилась попасться особисту. И это в то время, когда в лагеря могли отправить даже за неосторожно высказанное слово. Такие, как Громов, ещё со времён Гражданской войны привыкли безжалостно карать народ за малейшее нарушение.

Помню жуткие истории бабушки. В голодные времена её мать с соседками вышли в колхозное поле, надеясь собрать хоть немного упавших при уборке колосков пшеницы, чтобы накормить своих детей, а эти гады чекисты безжалостно избили женщин, пообещав в следующий раз поставить к стене за воровство. Возможно, если бы я лучше разбиралась в делах разведки, мне удалось бы ещё какое-то время морочить майору голову. Впрочем, никаких если — я всегда трезво смотрела на вещи, и теперь мы все тут имели то, что имели.

Я представила в красках, как меня приволокут на допрос, как снова и снова будут выпытывать подробности. Вдруг им покажется мало того, что я рассказала? Тогда что? Да тоже самое, что и у немцев — отбитые почки, выбитые зубы, переломанные пальцы. Поскольку я девушка, наверняка ещё и групповое изнасилование светит. Мне стало реально дурно. Я сидела, сражаясь с подступающей к горлу истерикой и паникой, понимая, что ни то, ни другое мне не поможет. Лучше бы напрягла соображалку, чтобы в башке тренькнуло хотя бы что-то путное. Я готова была отбросить свой страх перед непроходимым лесом и бежать, куда глаза глядят. Без воды, без компаса, это конечно тот ещё трешняк, но дело не только в этом. Сдаётся мне, «люди леса» запросто выловят не ориентирующуюся на местности девчонку. Так стоп, если Громов собирался меня отправить в лагеря, он же должен меня отсюда как-то увезти хотя бы для суда и допроса? Не знаю правда, где у них ближайший НКВДшный филиал. Мне была известна только хрестоматийная Лубянка. Может, придумаю, как смыться по пути? Или рискнуть сейчас и ловить удобный момент? О, а что это у них за собрание? Народ столпился возле лобного места — так я окрестила место у костра — и теперь внимательно слушал нашего бравого майора.

— Скрывать от вас не будем, времена наступают тяжёлые. Враг топчет нашу землю, жжёт города и сёла, забирает детей и молодых ребят в рабство. Это и есть тотальная война Гитлера, нацеленная на полное уничтожение нашего народа. Мы уже показали, что не сдадимся так просто. Сегодня ночью мы уничтожили их боеприпасы и почти ликвидировали роту. Теперь наша задача — прорваться к стрелковому батальону Красной армии. Самое время отбросить врага с линии фронта. Помните, партизан не спрашивает сколько их, фашистов. Он спрашивает: «Где они?» А они пока что повсюду на нашей земле.

Н-да, умеет конечно мужик мотивировать. Нет, правда, если бы меня кто спросил, я бы тоже сейчас пошла с ними, проникнувшись в общем-то правильными словами. — От