Читаем без скачивания Лестница Ламарка - Татьяна Алферова

5. Петербург. Чужой район

Живу здесь с рождения, а до сих пор не могу привыкнуть. Утром на переходе станции метро "Невский проспект", в самой толчее, пробираясь к эскалатору, думаю, как же мне повезло ходить тут, опаздывать на работу, выскакивая на Васильевском острове, бежать под дождем по Среднему проспекту, ломать зонтик в Биржевом переулке. Каждое утро видеть просторные улицы, черные с желтым буксирчики на Неве, цветные желтые, розовые, зеленые особняки, то помпезное, то скромное до скуки чрево подземки. Ведь могло же все сложиться по-другому, в другом городе, и поездка на метро казалась бы развлечением, а не досадной необходимостью.

Как у всякого жителя, у меня есть любимые районы, есть знакомые, исхоженные до автоматизма маршруты, так на "Канале Грибоедова", всегда сворачиваешь направо, привычка такая. Направо – друзья жили, Лито, куда ходила, направо – Дом ученых. Налево – много чего есть налево, но все не первой необходимости, не проторено. Есть районы незнакомые, где спрашиваешь дорогу у "местных", красивые районы или не слишком, к каким и привыкать не хочется, есть ужасные места, например улица Шкапина. А есть районы чужие, вроде и дорогу запомнила, но идешь, оглядываясь, все что-то не так, все сомневаешься.

Я ехала по второстепенному делу на Охту. Никак не научусь ориентироваться на "Новочеркасской", столько выходов, поворотов и ларьков, и все одинаковые – для меня. Чужое место. Стою, озираюсь: налево пойдешь – ларек с орехами и засахаренными фруктами, направо – кожаные кошельки и китайские собачки из настоящей пластмассы, прямо – выход наверх по серым ступеням и серое небо в перспективе. Стою. И не нравится мне мужчина, стоящий напротив, на той стороне подземелья, но ближе к проходу, на пути. Его толкают боками и сумками, а он не подвинется, лишь раскачивается, того гляди, в обморок хлопнется. Ботиночки на нем убитые, куртка не первой молодости, кепка суконная насквозь промокла, зонтика нет, значит. А под кепкой знакомые глаза на постаревшем лице: Валера, близкий друг из далекого детства. Вот кто поможет мне выбраться отсюда.

Валера узнал меня с трудом, а узнав, цепко, даже больно уцепился за мой локоть. Я в общем-то обрадовалась встрече и не прочь была поболтать, но идти в гости к нему, даже и на два шага от метро, не собиралась, дело есть дело, пусть второстепенное. Узнала дорогу, записала номер его телефона и собралась распрощаться.

– Только телефон у меня сейчас отключен, – сказал Валера, и самая настоящая слеза поползла из круглого карего глаза, так часто подмигивающего мне из-за забора на бабушкиной даче в Рощине.

– Ладно, зайдем в кафе ненадолго, – решилась я. Но в итоге мы отправились к нему домой, и всю дорогу я вела его под руку, потому что ступал он нетвердо, хоть и не был пьян.

Квартира меня ужаснула полной непригодностью для жизни. Кран на кухне открывался плоскогубцами, лежащими на мойке, собственно, от крана остался только медный штырек. Трещины на оконных стеклах заклеены скотчем, в комнате разоренные книжные полки и не складывающийся диван, шкафа нет, одежда развешена по стульям и крючкам, прибитым прямо на стены, вместо занавески пыльная простыня. Наверное, Валера здорово пьет, может, и не работает давно. Сейчас предложит "по чуть-чуть" за встречу, как бы отказаться и не обидеть. Но Валера кинул на плиту почерневший чайник и спросил:

– Чай будешь? Подожди, посмотрю, может, кофе есть.

Мы чаевничали на кухне, чашки, разумеется, оказались щербатыми, да и стол не обманул ожиданий, приседал на одну ножку. Молчали. Мне бы спросить, как, мол, дошел до жизни такой, но все кажется, что спрашивать нехорошо, сам расскажет, если хочет. А часто человек как раз ждет вопроса, чтобы получить формальный повод излить душу, приступить к исповеди.

– А помнишь, как в Рощине…

– Ты, наверное, удивляешься…

Мы одновременно не выдержали молчания, но наши голоса наложились один на другой и каждый уступил. Я решила настоять:

– Что ты хотел сказать? Рада тебя видеть, но ты так тащил меня к себе в гости, что просто обязан объясниться, – чувствовала, что игривый тон неуместен, но никак не могла освоиться. Пожалуй, я бы выпила чего-нибудь покрепче чая, но боялась провоцировать Валеру.

Очередная затяжная пауза. Да шут с нею, с деликатностью, мы же находили общий язык в самом поганом, самом конфликтном, самом чудесном возрасте.

– Докладывай. Мы твоих проблем с ходу не решим, но хоть поделишься. А если повезет, может, и придумаем что-нибудь. Без работы сидишь? Давно?

Валера удивился, первый раз после улицы взглянул мне в глаза.

– Почему без работы? Там же работаю, в проектном институте.

Замолчал, я испугалась, что разговора так и не получится, но он вдруг громко и без выражения сообщил:

– Сегодня год, как умер Виталик.

Я не знала, кто такой Виталик. Плюнула на предосторожность и предложила помянуть. Более того, вызвалась сбегать в магазин, если в доме ничего нет. Если? Обычная вежливость, не было ничего в доме, кроме сморщенных яблок.

– Я больше не пью, с его смерти, а ты – пожалуйста, – Валера объяснил неохотно. Он решился перейти к главному, и пустяки его раздражали. Но я отбросила вежливость туда же, куда и деликатность, в детстве мы прекрасно обходились без вежливости:

– Не пьешь. Работаешь. Что же с твоим жилищем, почему живешь в таких условиях? Посмотрела бы тетя Соня…

– Отдаю долги… Но это неважно. Какая разница, где жить.

– Послушай, время все сглаживает, пусть банальность, но банальности порой легче поверить. Люди смерть своих детей переживают, – я запнулась: так и непонятно, кто же такой Виталик, хотя я не слыхала, чтобы Валера был женат, что не отменяет внебрачных детей.

– Он и был моим ребенком, то есть ребенком тоже. В этом году ему исполнилось бы двадцать. Мы познакомились в переходе метро, там, где ты меня сегодня нашла. Он казался таким юным, таким наивным и сразу взялся меня обхаживать. Я не поверил себе, этот ребенок не мог клеиться столь откровенно, наверняка ему просто негде переночевать, может, с родителями поругался, двойку в школе получил. Нет, ему уже было восемнадцать лет, потом узнал. Мы пришли ко мне холодным и мокрым вечером, совсем поздно. Я оставил его в квартире одного и побежал в круглосуточный магазин, накупил вкусной еды, сладкого, подумал, что бутылка ликера не повредит. За это время Виталик обчистил секретер, где хранились мамины колечки, я так и не нашел, кому их подарить, у нас ведь не было родни, ты помнишь. Но кражу обнаружил позже, когда уже все было поздно. Он жадно проглотил принесенную еду, выпил половину ликера. Я опьянел сильнее от одного его присутствия в своей квартире. Ты знаешь, я любил только один раз в жизни, очень давно. Тот человек был много старше, наш роман прервался, когда я закончил институт. А тут – молоденький мальчик, ресницы у него были густые и топорщились, как у жеребенка. Я и в мыслях ничего не держал, думал, пусть переночует, даже поживет у меня, если захочет. Он захотел большего, он захотел меня всего. В первую же ночь он соблазнил меня, как ни смешно это звучит. С тех самых институтских времен у меня ничего не было, решил, что все, эта сторона жизни не для меня. А тут – целую ночь, без устали, словно мне тоже восемнадцать.

Я отправился на работу, чуть не шатаясь, оставил ему ключи. Не выдержал, ушел с обеда, хотя работа не позволяла. Его уже не застал. Вместе с Виталиком исчезли колечки, магнитофон и разные мелочи, вплоть до лосьона после бритья, что меня умилило – ему еще не надо было бриться. Я искал его больше месяца, заходил даже в гей-клубы, но не нашел. Он пришел сам, позвонил в дверь в половине второго ночи, оборванный, избитый. Неделю отлеживался. Я ходил за ним, как нянька, поил кофе и глинтвейном. По ночам он плакал в моих объятиях, рассказывал свою жизнь. Буднично и страшно: мать алкоголичка, отца не знает. Жили они под Гатчиной, в небольшом поселке, работы мало, но много самогона – у соседей. Мать работала не дольше месяца-двух, уходила в запой. Школу Виталик так и не закончил. Воровал. В пятнадцать лет нарвался на отставника-подполковника, уволенного из рядов по причине чрезмерной любви к детям, а именно к мальчикам. С подполковником не ужился, тот требовал железной дисциплины, заставлял учиться. Мы познакомились после смерти Виталика, неплохой мужик оказался, любил моего мальчика, по-своему, как умел. Давно уж не перезванивались.

Та неделя стала самой счастливой в нашей жизни, но я-то не знал. Я строил планы – совместные, собирался повезти Виталика на юг, он никогда не видел моря, хотел найти ему подходящую работу или уговорить учиться. Он был такой смышленый. Если бы ему в детстве нормальных учителей. Он ведь и стихи писал, ужасно, что ничего не сохранилось.

А когда ребенок набрался сил, все продолжилось, как и началось. Он тащил из дома вещи, пропадал, но уже не надолго, знал, что прощу. Бороться с этим не получалось. Я давал ему деньги, покупал почти все, что он просил, – бесполезно. Одетый с иголочки, в новые дорогие джинсы, с новым мобильником он исчезал на три дня и возвращался в каком-то рванье, хорошо, не избитый. Он родился вором, нет, не вором – воришкой. Подаренные вещи так и не считал своими, норовил продать за бесценок, спустить. Куда тратил деньги? Загадка. У него появлялись любовники, пожилых он обирал, молодых угощал сам. Постепенно я изведал весь путь унижения. Когда понял, что Виталика не удержать, а беспокоился за него страшно, я позволил приводить в дом его относительно постоянного "друга", такого же мальчишку. Сам уходил, оставлял им квартиру, даже на ночь. Такое было условие. Но и это не удерживало Виталика дома. Как-то, когда он отсутствовал больше недели, ко мне пришли двое "качков", забрали имеющиеся в доме деньги и телевизор, ценного больше ничего не нашлось. Оказывается, Виталик украл в кафе мобильный телефон у какого-то мелкого бандита. В тот раз обошлось. "Качки" вволю поиздевались надо мной, но на словах, без рукоприкладства. На следующий день появился мальчик, как ни в чем не бывало. Вру, он все-таки испугался, и я сказал, что расплатился за него, предупредив, что подобных историй больше не потерплю. Зачем он дал бандитам мой адрес? Виталик плакал, обещал больше никогда в жизни, лепетал: угрожали, дескать. Я не поверил и простил. А он все чаще смывался из дома, все больше требовал. Мы уже не были любовниками, он стал жесток ко мне, смеялся над моими привычками. Но я любил. Мне было хорошо, только когда он находился рядом, когда я знал, что ему ничего не угрожает. Еще полгода мы прожили так. Он снова попался на воровстве, но теперь не ограничилось выкупом, завели уголовное дело. Я надеялся, что как-нибудь обойдется, адвокат обещал, учитывая его возраст и прочее. Но Виталик ухитрился попасться вторично. Его забрали в КПЗ, продержали две недели. Я носил передачи, он требовал чистых рубашек, а старые, по-моему, просто выбрасывал. В ту пору у меня самого не было уже ни одной приличной рубашки, но я не мог отказать своему мальчику, занимал деньги, где только возможно. Две недели переживал за него меньше обычного, казалось, ничего хуже не может случиться. Ну дадут пару лет условно, будет наука. Только пережить КПЗ. И вот его выпустили. Он не приехал домой, ко мне, он умчался в какой-то притон. Пил, звонил пьяный, требовал привезти деньги. А денег не было. И я разозлился. Я решил, что довольно. Сам пил чуть не месяц, на работе уже давно глядели косо. Такая любовь убьет меня, решил я, да разве можно назвать любовью рабскую зависимость. Перестал ждать Виталика, бросал трубку, заслышав его голос, не открывал дверь, когда он по полночи царапался снаружи, – он, разумеется, вернулся.