Читаем без скачивания Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века - Андрей Андреев

В 1808 г. новый инспектор Рейнгард предпринял попытку ограничить некоторые студенческие вольности, противоречащие новому уставу, но уже узаконенные обычаем. Прежде всего, он решил бороться с частыми отлучками студентов и для этого постановил, чтобы студенты имели общий стол в университете, за которым бы обедали в складчину. Для наблюдения за дисциплиной он постановил завести специальный журнал, куда его помощники будут заносить все сведения о поведении студентов. Сохранилось обращение инспектора к студентам, в котором он предъявляет к ним следующие требования: обязательное посещение лекций (которое отмечается в журнале), обязательное повторение предметов и письменные занятия в комнатах — с 7 до 12 и с 2 до 6 часов. Помощник должен отмечать, кто из студентов в воскресенье не был в церкви. Инспектор установил строгие промежутки времени для возможных отлучек: в учебные дни — от обеда до 2 часов, в воскресенье — после обедни и возвращение к ужину в 8 часов вечера, причем «пустые поводы» к отлучкам приниматься во внимание не будут. В 10 часов двери университета запираются, а все неночевавшие отправляются на другой день в карцер. На любые отлучки в неурочное время, а также на ведение частных занятий требуется специальное разрешение инспектора[343].

Трудно сказать, насколько эти попытки ужесточить дисциплину оказались успешными: цитируемые документы Рейнгарда относятся только к 1808 г. В находящихся здесь же письмах к попечителю Разумовскому инспектор выражает озабоченность дальнейшей судьбой студентов, заканчивающих университет. Он критикует сложившийся обычай, по которому казеннокоштный студент мог оставаться на жаловании по 6 и более лет, и пишет, что по вступлении в должность отослал старожилов по уездным училищам. С другой стороны, он совершенно верно замечает, что никто еще точно не определил, в чем состоят обязанности студентов по отношению к университету, шестилетний срок выполнения которых предусмотрен уставом. Местным училищам вовсе не требуется ежегодно такое количество учителей, да и притом некоторые студенты совершенно не приспособлены к преподаванию. Оставаясь же при университете, они занимают штатные места, которые не дают возможности доукомплектовать академическую гимназию.

Несмотря на строгие меры, которые пытался предпринять Рейнгард, студенческая вольница продолжала существовать. Ее скрепляли между собой пиры в складчину, по праздникам сборы у одного из товарищей, анекдоты, ученые беседы, общие гулянья на Воробьевы горы, в Сокольники и Марьину рощу и пр. На Неглинной проходили регулярные потехи — кулачные бои, в которых студенты университета, которым помогали местные лоскутники, сражались с бурсаками духовной академии — стенка на стенку, сначала маленькие, затем большие. Посмотреть на это зрелище стекалось много народу. Университетские побеждали чаще и гнали бурсаков до самого здания академии.

«Мы учились как должно, шалили как можно, а о прочем — ни о чем более не думали» — так завершает воспоминания о своей университетской жизни один из казеннокоштных студентов того времени[344].

Расположенный в самом центре Москвы, университет был тысячами нитей связан со всей жизнью города и ее особенным ритмом, характерным только для допожарной столицы. Каждое утро по длинным московским улицам к берегу Неглинной, напротив Кремля, где стоял университет, пешком, на извозчике или в собственных экипажах, неся с собой связку книг и тетрадей или передав ее слуге, гувернеру, а то и вовсе налегке стекались своекоштные студенты. С Троицкой улицы на Самотеке вдоль Неглинной всегда пешком со своим узелком на утренние и вечерние занятия шел Иван Снегирев, делая «верст восемь за день»; в тенистом переулке на Маросейке провожали на лекции Николая Тургенева; из старинной усадьбы у начала Кузнецкого моста, совсем неподалеку от университета, отправлялись на учебу князь Иван Щербатов и братья Петр и Михаил Чаадаевы; с аристократической Старой Басманной в коляске ехали их товарищи братья Перовские, а с противоположного конца города, из своего дома у Новинского предместья выходил Александр Грибоедов. Грибоедова провожал на занятия гувернер Готлиб Ион (когда-то геттингенский, а теперь, как и его воспитанник, московский студент), ученый француз Петра приводил на лекции юного Никиту Муравьева, а из одной из университетских квартир в сопровождении педантичного немца Рейнгарда шел в лекционную залу родственник Никиты и его будущий собрат по тайному обществу Артамон Муравьев, соседом которого, жившим на пансионе у беспечного Мерзлякова, был еще не освоившийся в Москве, застенчивый провинциал Иван Якушкин.

Карта студенческой Москвы охватывает весь город, сходясь лучами в одну точку, где располагается университет. (Интересно представить себе, как изменилась бы эта география, если бы исполнилось желание Разумовского перенести университет на окраину, в Лефортовский дворец!) Ее адреса называют нам самые роскошные улицы, дома и усадьбы дворянской Москвы. Именно здесь мы понимаем, насколько сильно изменился университет за десятилетие реформ, в результате которых он начал наполняться молодыми дворянами, придавшими, благодаря своему социальному статусу и привычкам, новые черты портрету своекоштного студента. По удачному наблюдению Н. К. Пиксанова, «создалось явление, которого не знал старейший русский университет в XVIII в. и какое скоро исчезло: в общей массе бедных студентов-разночинцев, поповичей, появилась блестящая группа представителей знатных, древних, богатых дворянских родов. Гувернеры, приводящие своих аристократических питомцев, просиживающие с ними на лекциях и присутствующие на экзаменах, студенты, для которых из деревни присылаются повар, лакей, прачка — это было оригинальное зрелище в допожарном московском университете»[345].

Таким образом, говоря о повседневной жизни этой группы студенчества, мы должны сопоставить ее с времяпровождением, занятиями и привычками московского дворянства того времени, не забывая, что учеба накладывала на эту жизнь свой отпечаток, в разной мере для разных представителей беспокойного семейства воспитанников университета. Дворянская Москва до Отечественной войны 1812 г. была в полном смысле «барским» городом, противоположностью сановному Санкт-Петербургу. Здесь доживали свой век, удивляя город роскошью своих дворцов, огромными выездами в шестнадцать лошадей, золочеными каретами и проч., опальные фавориты предыдущих царствований. Московские праздники не знали удержу, богатство било через край. «Последние две зимы перед нашествием французов были в Москве, как известно, особенно веселы. Балы, вечера, званные обеды, гуляния и спектакли сменялись без передышки. Все дни недели были разобраны — четверги у графа Льва Кир. Разумовского, пятницы — у Степ. Степ. Апраксина, воскресенья — у Архаровых и т. д., иные дни были разобраны дважды, а в иных домах принимали каждый день, и часто молодой человек успевал в один вечер на два бала»[346]. Званые обеды начинались в 3 часа, балы между 9 и 10, и только «львы» приезжали в 11; танцы продолжались до утра. «В эти зимы впервые явилась в Москве мазурка с пристукиванием шпорами, где кавалер становился на колени, обводил вокруг себя даму и целовал ее руку; танцевали экосез-кадриль, вальс и другие танцы, и бал оканчивался à la grecque со множеством фигур, выдумываемых первою парою, и, наконец, беготней попарно по всем комнатам, даже в девичью и спальни»[347].

А вот как выглядел такой бал со стороны, глазами одного из студентов: «Большой бал был у Высоцких. Кузины наши показывали мне свои наряды: кружева, кружева и кружева; есть в четверть аршина шириною. <…> Мы с Петром Ивановичем (магистр Богданов. — А. А.) ездили взглянуть на освещенные окна дома Высоцких. Вся Басманная до Мясницких ворот запружена экипажами: цуги, цуги и цуги. Кучерам раздавали по калачу и разносили по стакану пенника. Это по-барски. Музыка слышна издалече: экосез и а-ля-грек так и заставляют подпрыгивать»[348]. Наш мемуарист, хотя и не любитель танцев, однажды заглянул на званый вечер, куда явился как полагается в парадной студенческой форме и был очень польщен, когда одна из кузин спросила его, не камер-юнкерский ли на нем мундир — вот замечательная черта облика студента на балу! Кстати сказать, что парадный мундир для студентов (синий с малиновым воротником) и шпага, напоминавшие военную форму, вызывали резкие насмешки у стариков екатерининских времен: один из них говорил Жихареву: «В какой это ты, братец, мундир нарядился? В полку не мешало бы тебе послужить солдатом: скорее бы повытерли».

В отличие от стеснительного Жихарева, другой студент, Петр Чаадаев, в шестнадцать лет «слыл одним из наиболее светских, а может быть и самым блистательным из молодых людей в Москве, пользовался репутацией лучшего танцовщика в городе по всем танцам вообще, особенно по только начинавшейся вводиться тогда французской кадрили, в которой выделывал „entrechat“ не хуже никакого танцмейстера; очень рано, как того и ожидать следовало, принялся жить, руководствуясь исключительно своим произволом, начал ездить и ходить куда ему приходило в голову, никому не отдавая отчета в своих действиях и приучая всех отчета не спрашивать»[349].