Читаем без скачивания Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние - Юлиан Семенов

За полчаса Костенко с помощью двух инженеров легко собрал рубиновую иглу для проигрывателя — товар наиболее дефицитный, выпускавшийся фабрикой в ничтожном количестве, как опытные образцы. Однако из записей в бухгалтерских книгах явствовало, что мастерские поставляли фабрике «полуфабрикаты» в количестве, обеспечивающем массовое производство.

К одиннадцати часам вечера Костенко знал, где находится шалаш Пименова: в прошлом году шофер автобуса Макарян видел директора за распадком возле ущелья.

Костенко попросил Макаряна проводить их группу туда.

— Да завтра съездим, товарищ полковник, — говорил начальник РОМа. — Поверьте слову, он с последним самолетом прилетит. А нет, так поутру и отправимся.

— Вы оружие приготовьте, — посоветовал Костенко. — А ваше отношение к Пименову вы мне уже трижды высказали, я запомнил.

Они добрались до места только к утру — Макарян в темноте потерял тропу.

— Вы не топчите там, — попросил Костенко, — пусть со мной пойдут только фотограф и эксперт.

Начальник РОМа, усмехнувшись, посмотрел на своих оперативников.

Костенко вошел первым. Шалаш был пуст.

На самодельном столе лежали остатки курицы, а в металлической банке из-под бычков в томате — горка окурков. «Север» и «Прима». Здесь же стояла порожняя бутылка водки.

— Ну, — обернувшись к начальнику РОМа, стоявшему у входа, сказал Костенко, — кто здесь пировал? Святой дух? Или Пименов с Налбандовым вчера ночью? Окурки, бутылку — все «на пальчики» берите, — попросил он эксперта и пошел к машинам. Забравшись в «Волгу», он устроился на заднем сиденье так, что смог наконец подтянуть коленки к подбородку, боль сразу же начала успокаиваться, и он впервые за много часов ощутил тепло в ногах и пальцах.

Костенко вспомнил Левона. Он даже закрыл глаза — так он ясно увидел его лицо: круглые глаза, боксерский, чуть расплющенный нос («Во мне унизили истого армянина, — шутил Лева, когда ему перебили переносье во время поединка на ринге со студентом из Института международных отношений. — Курносый армянин — это что-то новое в биографии моего народа, на родине меня не поймут»).

«Господи, — подумал Костенко, — а ведь Левон родом из Пригорска. Он еще всегда говорил: «Ни ереванские, ни арзнинские, ни кировабадские Кочаряны не смогут сравниться с нами, пригорскими…»

Левон многое знал, многое умел, но жизнь его была несладкой: он начал работать в сорок втором году, когда ему было одиннадцать. Он расстался с женщиной, которую любил, и, скрывая от всех горе, заводил шумные романы. К нему ходили за советом все, и он никогда не ошибался, давая советы. Он умел хлопотать за друзей: просиживал долгие часы в приемных, когда Костенко с Машей жили в разных комнатах, а квартиру никак не давали. Левон ездил в Ленинград на заседание художественного совета, когда сдавали первый фильм Степанова… А когда фильм провалился и Степанов с горя начал пить, Левон вызвал его к себе в онкологическую клинику (это было в самом начале, после операции и кобальтовой пушки), купил бутылку «Старки», увел Митьку в подвал, и провел с ним там весь день и половину ночи, и оставил Митю ночевать у истопников, и отпустил его только на следующий день, позвонив предварительно Костенко: «Синдром кончился, но все-таки побудь с ним, ему плохо, очень плохо». Костенко вспомнил, как Левон еще до болезни пришел к нему на Петровку, 38, хлопотать за соседа по двору. «Славик, он ни в чем не виноват, он не может быть жуликом… Ты должен освободить его…» Костенко знал, что сосед Левона — жулик и гад, но он был в «несознанке», и Костенко ничего не мог ответить другу, и отводил глаза, и старался перевести разговор на Митьку Степанова, который уехал тогда во Вьетнам, но Левон стоял на своем, а потом сказал: «Ты можешь погубить себя, Слава, если перестанешь верить друзьям. Если хочешь, я могу поклясться, что он невиновен. Я готов взять его на поруки… Пойми, ведь у него дочке пять месяцев всего…» Он ушел тогда, хлопнув дверью. Позвонил он только через пять месяцев, когда кончился процесс и жулика осудили. «Хочешь плюнуть мне в лицо? — сказал он тогда. — Закажи пропуск, я приеду к тебе. Можешь собрать всех сотрудников отдела: публичность казни — залог ее воспитательного значения…»

«Нет его на свете. — Костенко вздохнул. — Пусто без него… Пусто…»

4

Когда днем пришли данные экспертизы и стало очевидно, что на бутылке из-под водки были отпечатки пальцев Налбандова и второго человека и на окурках также были зафиксированы отпечатки пальцев неизвестного и Налбандова, Костенко попросил бутылочку ему вернуть, внимательно изучил этикетку и сразу же обнаружил на ней штамп «ресторан».

Костенко поехал в аэропорт, зашел к директору ресторана, сонной женщине в белой куртке, надетой поверх меховой безрукавки, и, представившись, спросил:

— Скажите, пожалуйста, кто позавчера ночью работал в смене?

— Вы бэхаэс, что ль? Так у нас вчера лейтенант Широков был, все обсмотрел. Ей-богу, будто работы у вас другой нет.

— Что, часто мучают?

— Будто и не знаете.

— Да знаю, знаю. Вас не мучай, все по кирпичам разнесете.

— Платили б мне триста, а не семьдесят, выгоды б государству было на пятьсот.

Костенко улыбнулся:

— Экономическую дискуссию продолжим позже, а? Вы мне сейчас помогите в моем деле, я из уголовного розыска.

— Тоже змеи, — беззлобно сказала женщина и достала из сейфа какие-то растрепанные, захватанные жирными руками бумаги. Поплевывая на пальцы, она стала перелистывать графики дежурств сотрудников, продолжая ворчать: — Вы думаете, у меня сотрудников раз-два — и обчелся? Их аж пятнадцать человек! А что толку? В ресторане всего десять столов, а в книгу гляньте — вся жалобами исписана. Хоть бы одно предложение, так нет, только жалобы… Дали б волю директору — пусть хоть семь бэхаэс проверяют, пусть хоть заместителем лейтенант сидит, — я бы с пятью людьми здесь чудеса делала, ко мне б из других городов люди обедать прилетали. А то ведь я официантке замечание, а она мне заявление об уходе. Вот… Маклакова дежурила, Шилкина с Васильковой, на кухне — Крюков и в гардеробе — Потанин.

— Когда последний самолет из Москвы приходит, ресторан еще открыт?

— Нет. Мы за полчаса до него закрываемся.

Костенко достал из портфеля бутылку.

— Это штамп вашего ресторана?

— Сама ставила.

— Ну а если постучать в дверь, попросить хорошенько, продадут?

— Кто ж от рубля откажется?

— Кур тоже продаете?

— Это что, пароль какой?

Костенко усмехнулся и объяснил:

— Нет, я имею в виду отварных кур. Вы продавали позавчера в буфете отварных кур?

Женщина снова полезла в сейф, достала еще одну кипу листов и начала — так же неторопливо и обстоятельно — просматривать свои записи.

— А была б у меня прямая связь с колхозом, — ворчливо объясняла она, — я б сразу вам ответила. Разве упомнишь, что торг отпустит? Сегодня кур даст, завтра — свинину. А кто ее берет, свинину-то? Вот, нашла! Продавали мы позавчера цыплят вареных, верно говорите.

Официантка Шилкина опознала Пименова по фотографии.

— Он наш, в городе живет, на машине ездит, начальник. Верно, покупал он у меня водку и закуску.

— Ресторан-то был закрыт?

— Так он постучал.

— Рублем он тебе постучал, — хмуро сказала директорша, — ишь, какая сердечная.

— А что ж мне, отказать человеку?!

— Ты б в рабочее время человека обслуживала, а то по часу всех маринуешь!

— А вы б поварам приказали работать быстрей, а не баклуши бить.

Костенко подвинул Шилкиной протокол опознания:

— Подпишитесь, пожалуйста. Спасибо. Я поеду, а вы уж без меня выясняйте отношения.

Вернувшись на фабрику, где сотрудники райотдела продолжали вести допросы, Костенко сказал начальнику РОМа:

— На вечерний рейс, пожалуйста, забронируйте мне билет и посмотрите по вашим справкам, когда Пименов терял паспорт.

— Паспорт? А почему вы думаете, что он терял паспорт? Я что-то не помню такого эпизода.

— Посмотрите, майор, посмотрите. Не прилетел ведь Пименов… И в Москве его нет. По какому ж документу он жить будет, бедолага? Меня чутье не обманывает — терял он паспорт, обязательно он паспорт свой должен был утерять.

5

Кешалава и сегодня был так же спокоен, как всегда. Лицо его, правда, изменилось до неузнаваемости из-за того, что отросла борода. Она у него была густая, подбиралась к самым глазам и, сливаясь со смоляными волосами, выбивавшимися из-под расстегнутой рубашки, казалась продолжением сплошного волосяного покрова.

Костенко вдруг представил его в номере очередной жертвы, когда он доставал бутылку с отравленным коньяком: лощеный, гладко выбритый, с хорошими манерами, в костюме, сшитом у лучшего портного…