Читаем без скачивания Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние - Юлиан Семенов

— Но я действительно не знаю, где он! И почему я должен верить вам про убийство, между прочим?

Костенко и Садчиков переглянулись: «Все, этот развалился».

Костенко открыл папку с фотографиями Налбандова, сделанными в больнице, и заключением врачей.

— Вот, — сказал он, — посмотрите.

— П-пименов решил убрать Н-налбандова, когда понял, что мы за ним пошли. С-свидетеля боялся. В-вы тоже свидетель, только шурин.

— Видите ли, — сказал Романов, — история знает случаи, когда не то что шурина — отца, жену, сына били насмерть.

— Но я не знаю, где он! — закричал Попков. — Будь он трижды проклят! Не знаю!

— Что он вам говорил в последний раз?

— Сказал, что решил уйти на покой! Просил достойно держаться, если кто будет допрашивать: «Ты чист, к тебе не подкопаются». Сказал, что через год, если бог даст, позвонит мне, когда вся суматоха уляжется.

— Он не говорил, где собирается отдыхать? — спросил Костенко.

— Нет.

— А он б-бритый был? — вдруг спросил Садчиков.

— Да, — ответил Попков, — и усы решил отпустить.

— Седые усы?

— Нет, с проседью.

— Передайте привет вашему начальнику, — сказал Романов Костенко. — Он смотрел в корень.

— Во что он был одет? — спросил Садчиков (в минуты высокого напряжения он переставал заикаться).

— В серый костюмишко. Он всегда одевался как оборванец. Плащ у него был синий, болонья. С дырками.

— На вокзал он от вас не звонил? На аэродром?

— Никуда он не звонил, прохиндей ненавистный!

— А когда он приезжал в Москву на отдых, — спросил Костенко, — в прошлом году и в позапрошлом, он тогда к вам заходил?

— Нет. Он редко ко мне заходил — позвонит, в столовку куда-нибудь пригласит, возьмет котлет с компотом и объясняет, как операцию лучше провести.

— А куда он из столовки уезжал?

— Откуда я знаю!

— С-столовка-то одна и та же была?

— Нет. Разные.

— У вас еще что-нибудь есть? — спросил Романов у Костенко и Садчикова. — А то нам пора начинать беседы по существу дела.

— Попков, в-вспомните все, ч-что можете вспомнить… Где лучше искать П-пименова?

— Клянусь здоровьем детей, не знаю! Неужели вы думаете, что я буду покрывать такого преступника?! Спрашивайте — отвечу на все вопросы!

2

Он просыпался затемно, когда на Быковском аэродроме — его домик находился неподалеку — начинали особенно часто прогревать моторы самолетов. Несколько минут он лежал тихо, недвижно, прислушиваясь к тому, как пел сверчок за печкой. Потом он поднимался, делал утомительную, до пота, зарядку, выходил во двор, обливался ледяной водой из-под крана, проведенного к огороду, растирался докрасна резиновой щеткой, надевал теплое шерстяное белье и, выпив молока, брался за газеты.

Как и в те времена, когда он был передовым директором, Пименов внимательно изучал статьи на экономические темы, имевшие отношение к новой экономической реформе, и порой делал выписки на отдельных листочках бумаги. Сейчас, правда, помимо статей экономистов, он подолгу смаковал фельетоны, прочитывая их по нескольку раз.

Он встал на учет в районном отделении общества «Знание» и сказал там, что может почитать лекции в школах и домах отдыха. Показался он и в поселковом Совете, предложил свою помощь на время «летних каникул, когда я совсем свободен и не надо выезжать в горы — наблюдать за зверушками и рыбами — страсть юношества определила жизнь: без природоведения я и не человек совсем. Так что если надо какие поручения выполнить в период с июня по август, то я к вашим услугам». Товарища «Тушерова» поблагодарили; председатель поссовета записал его фамилию в свою книжечку и был приглашен на огонек. Пименов отварил картошки, почистил селедочку. «Люблю, знаете ли, по-простому, устал в поездках от протокола, спасу нет», — выпили бутылочку. Пименов пожаловался, что за три года, как он купил здесь дачку, никто из поссовета его даже и не навестил, «равнодушные сейчас люди пошли, в былые-то времена затаскали б меня по выступлениям — и как фронтовика, и как ученого». Когда откупорили вторую бутылку, перешли на «ты», и «Тушеров» начал рассказывать о своих поездках в горы, об охоте на козлов и оленей, о повадках зверей и рыб, он показался председателю давно знакомым, милейшим и скромнейшим человеком.

…Завтрак себе Пименов готовил не торопясь — жарил две котлеты, отваривал одно яйцо вкрутую, хлеба старался не есть и роскошь себе позволял только в одном: пил много соков изготовления ГДР, в аккуратных, маленьких бутылочках, которые потом можно было незаметно унести из дому и бросить где-нибудь по дороге на станцию. Сначала-то он ездил на рынок, покупал там парную телятину, свежий деревенский творог и овощи, но ему показалось, что милиционер, дежуривший возле базарной площади, как-то по-особому на него посмотрел, и с тех пор Пименов на рынок не ездил.

Обед у него был тоже в высшей мере скромный — тресковое филе с майонезом и гречневая каша с оливковым маслом: слава богу, теперь это масло завозили в раймаг, и никаких подозрений бутылка ни у кого не могла вызвать, а оно ведь целебное, это масло, лучшая профилактика от склероза.

После обеда Пименов спал, выпив три таблетки сухой валерианы, а потом, когда начинало смеркаться, уходил гулять в лес. Ужинал он так же однообразно — яичница и два стакана молока. С семи часов он включал маленький телевизор и просиживал в кресле около экрана до конца передач.

По воскресеньям он отправлялся рыбачить, считая, что в пятницу этого делать не следует, поскольку все москвичи уезжают из опостылевших им домов именно в пятницу.

Постоянное чувство страха, жившее в нем с того дня, как умер Проскуряков, не уменьшалось, и Пименову стоило больших усилий заставить себя ежедневно выходить из дому, чтобы соседи, упаси бог, не стали говорить о «странностях» и замкнутости «научного сотрудника».

Лишь когда наступала ночь и можно было лечь в холодную, чистую постель и лежать в темноте, наслаждаясь тишиной и одиночеством, к сердцу робко подступало чувство радости.

Потом, по прошествии двух недель, он впервые поймал себя на мысли, что эта размеренная, затаенная жизнь чем дальше, тем больше тяготит его. Он с тоской думал о том, что неизвестно, сколько еще придется вот так, изо дня в день стоять в очереди за тресковым филе исландского производства, готовить на привозном газе еду и не иметь возможности купить на рынке то, что ему хотелось, и не иметь возможности бездумно взять билет на самолет и укатить на месяц к морю, и не иметь возможности, и не иметь возможности, и не иметь возможности… У него была теперь только одна возможность: существовать. Он подсчитал траты: за три недели ушло восемьдесят пять рублей,

«Что ж мне с деньгами-то делать? — подумал Пименов. — Если даже до ста лет доживу, все равно останутся. Зачем надо было рисковать, жизнь себе гробить? Для того, чтобы треску жрать?»

Мысль эта была такой тревожной и неожиданной, что он сразу же переключился и заставил себя думать о приятном — об осенней рыбалке, когда станет первый ледок и начнется клев окуня и плотвички и можно будет целый день сидеть на водохранилище и смотреть в лунку — и никаких тревог тебе, никаких забот. Еще он мечтал о том, как поедет в Сибирь и там отведет душу на охоте, купит хорошую лайку и настреляет много баргузинской белки и соболя.

«А что с ними делать-то, с соболями? — снова спросил он себя. — Продать? У меня и так тридцать тысяч мертвым грузом лежат».

Он не мог сейчас ответить себе, зачем было начинать все предприятие с иголками и насосами, с секретными латунными замками на рули автомобилей и с жестяными крышками для домашнего консервирования. Зачем? Он задавал этот вопрос, несмотря на то что запрещал себе думать об этом.

Его отца раскулачили в двадцать девятом — было у старика три коня. Отец тогда сказал: «Ты отрекись от меня, Вить, отрекись. Ты молодой, тебе переждать надо. «Отрекись» — старого смысла слово, оно церкви принадлежное. Это хорошо, что такое слово сейчас в ход пошло, значит, переждать можно будет. Мне помирать пора, а чего ж тебе жизнь калечить?» Пименов написал письмо в газету о том, что «отец — мироед, и я от него отрекаюсь навсегда». Старика сослали в Казахстан, а сын уехал в Шатуру, на производство. Оттуда перебрался в Москву и окончил торговый техникум. Голодно он тогда жил, во сне хлеб видел — теплый каравай с прижаристой корочкой. Но он всегда помнил слова отца: «Ты покрасней, сынок, покрасней. Ты на слово-то не скупись, слово — оно и есть слово, а в жизни суть важна. И раз такой раззор пошел, я вот какой совет дам: ты незаметно живи, незаметно работай, свой достаток, в темноте держи, не гордись на людях-то. Самое главное, знай уверенность: как бы ни вертело, а кусок хлеба всегда от смерти спасет». Старика вернули в деревню, когда напечатали про «перегиб». Пименов приехал домой и дал отцу семьсот рублей — все, что смог накопить, работая в райторге. А вернулся в Москву — пошел на выдвижение. Но тут осечка вышла: женщина-партийка, вызвавшая его на беседу, спросила: «Ты что ж, товарищ Пименов, первым от отца отрекся, а он, как выяснилось, не виноват был?» — «Так ведь в сельсовете сказали, что он мироед-кулак…» — «Мало ли что сказать могут в сельсовете! Разве можно от невиновного отрекаться? За правду надо уметь стоять, а иначе это подлое приспособленчество и трусость». Пименов в тот же день взял документы и «по собственному желанию» уехал на Урал, там грамотные кадры были нужны. «Ничего, — думал он, — выбьюсь, пережду, тут батя прав. Главное — переждать, выжить». Когда началась война, он стал работать в военторге. «Вот и переждал, — думал Пименов тогда, — вот теперь можно свой достаток заиметь и положить его на черный день. Только теперь-то и можно на всю жизнь стать сытым, только теперь и можно про голод забыть — в больших делах малому человеку простор, если только он не на виду и тих». Работал он всегда в одиночку и никогда не зарился на большее, чем мог получить.