Читаем без скачивания 101 Рейкьявик - Халлгримур Хельгасон

— Да, кто этого не пробовал, тот не man with men,[317] — говорит Гюлли сквозь глоток.

— А по-моему, у них у всех пинка одинаковая, — отвечаю я, слишком довольный собственной игрой слов.

Они полулежат на кровати. Рози снял ботинки и смотрит беззвучный секс по телевизору, свисающему на какой-то виселице сверху на стене, выпал из общего разговора. Я сижу в кресле под телевизором.

— Это точно, it’s all pink on the inside,[318] — говорит Гюлли и закидывается чем-то белым из коробочки на ночном столике.

— А какой там вообще порядок?

— Ты что, никогда к шлюхе не ходил? — спрашивает Гюлли, отхлебывает, запивает таблетку.

Я прикидываю, что если он не предложил и нам по одной, значит, это лекарство.

— Нет.

— А тебе не хочется?

— Не знаю.

— Вот лично мне кажется лучше, если за секс платить. Это как-то более clean-cut. Count the money and come.[319]

— А как же СПИД?

— Ax да. Но на это есть презерватив. Всегда надо с презервативом. А то не успеешь его ввести, как сразу — хоп! — и на тот свет.

Так говорит Гюлли. Рози в майке с надписью «Rainbow Warrior».[320] Рози отводит глаза от экрана и смотрит в сторону, на Гюлли, который уже закончил говорить, а потом на его ноги, а потом опять на экран. Мы все обводим комнату взглядом. Мой взгляд останавливается на комоде, и я, к собственному удивлению, думаю о том, что там в ящиках темно. Я отпиваю глоток. Мы отпиваем глоток. Мы все выпили. Наверно, лучше сейчас двинуть собой в свою комнату. Но я закуриваю.

— Может, вообще не стоит к ним ходить. Презервативы — вещь ненадежная, — говорю я, вспоминаю Хофи и чиркаю зажигалкой. — Зачем еще платить за свою смерть?

Они раньше этой «сентенции» не слышали. Оба смотрят на меня. Рози смотрит на Гюлли. Гюлли тычет себя указательным пальцем в грудь, кивает и беззвучно говорит: «Let me know».[321]

— Разве у тебя… — выдаю я напополам с дымом.

Гюлли, как всегда, открывает рот, потом из него вылетают слова, как шум из раскрытого окна, издалека, из темноты:

— Да. У меня анализ положительный.

Окно полуоткрыто, и слышно, как по каналу идет корабль. А в остальном — как дома. Мы могли бы с таким же успехом сидеть в странной гостинице на улице Бальдюрсгата. Я делаю исключение из своего правила и заглядываю в глаза Гюлли, потом Рози, потом смотрю на стену над ними. На обоях много-много цветочков. Stone Roses.[322] Я говорю:

— О нет!

— Да.

Так говорит Гюлли. Мне кажется, что вся щетина Гюлли направляется против меня, и я соскребаю ее с себя ногтями, а внутри меня все кричит: «Нет! Нет! Нет!» У меня никогда не умирали знакомые. Только один несостоявшийся эмбрион, а еще папа иногда едва не подыхал с перепою. Так что это для меня новость. Наверно, это еще и потому, что он пока жив. Я не знаю, как мне на это реагировать, отпиваю глоток, но в стакане одна вода, весь лед растаял, пробую затянуться сигаретой, но только добавляю на нее пепла в придачу к тому, который забыл стряхнуть. Сигарета вдруг вся посерела и подряхлела, как будто в мгновение ока состарилась. Стало быть, Гюлли встал в очередь.

— Но каким образом?

— Да вот тут, буквально за углом.

— А ты? — киваю я в сторону Рози.

— У меня все тьфу-тьфу, или для чего я, по-твоему, волосы в зеленый цвет покрасил?

— Так вот что это значит!

— Йесс! Это значит «Good Fuck».

Гюлли смотрит на него. Я:

— А красный цвет?

— Suicidal Fuck. Желтый — Casino Fuck.[323]

— Нет…

— Нет? Ты не представляешь, там же целая система, все эти кольца в носу и ушах, татуировки — все это что-то значит.

— Ну вот что значит кольцо в ухе?

— Это смотря по тому, сколько их. Например, три в правом ухе значат, что ты стопудово сможешь три раза, три в левом — что тебе нравится вчетвером, одно на брови — ты вуаерист, ну, подглядывать любишь, в губе — you love to[324] сосать, и так далее, и тому подобное…

Я смотрю на Гюлли. У него два кольца в левом ухе. У Рози в каждом ухе по два.

— А вот в носу кольцо?

— Это значит — нюхач, — говорит Гюлли и обращается к Рози: — Покажи ему.

— А вдруг не получится, — говорит зеленоволос в «гринписной» майке, облокачивается на край стола и отклячивает зад в сторону Гюлли, а тот тянет нос по направлению к заднице. Они на секунду замирают в таком положении, и мне приятно смотреть, какая это ладная и солидная пара. У Гюлли такой топорный нос. Да и нос ли это? Он им вдохнет — и сдохнет? Или он им дотягивается до другой жизни? Нет! Гюлли! Одноразовая душа в теле многоразового использования. Как и все мы.

— Ну что, уже? — наконец спрашивает Гюлли.

— Ага, — отвечает Рози как сквозь подушку.

И выпускает из-под задних карманов звук, впрочем, довольно тихий, как будто раздавили пустую упаковку из-под сока с трубочкой. Гюлли вдыхает потусторонний запах:

— Да, да. Это Calvin Klein.

Мы втроем радостно смеемся, и я думаю: «Вот он встал в очередь. Ему выдали номер». Я подавляю смех, подняв глаза к телевиселице, на экране какой-то умопомрачительный секс.

Рози умотал на какую-то барахолку, ему нужны для короткометражного фильма желтые штаны на помочах. У меня перерыв, и я опять бреду в мой невменяемый квартал, трижды прохожу мимо тринадцати витрин, думаю о Гюлли. Сестры Пойнтере какие-то все из себя тройные, они меня помнят. «Охаивают» меня: «Come on honey!» Я перед ними в трех штанах за три секунды — пан или пропах — и вдруг думаю обо всех этих шестнадцати арабах, которые потрудились над ними с той поры, как я рассматривал их вчера вечером, — и я сдрейфил и подался вон из квартала, радостный и все же немного обиженный. С проститутками вот в чем дело: если они с тобой флиртуют, это ничего не значит. Им верить без толку, главное, есть ли у тебя деньги. Покупаю какое-то пиво, а дальше ноги сами несут меня по городу, пока я не набредаю на интернет-кафе.

Я покупаю время в интернете, сперва проверяю свою страничку, потом посылаю письмецо Кати, говорю, что я в Амстердаме. Мне повезло, что я застал ее в Сети, ее носит по Европе.

КН: How are you?

Как у меня дела? Хорошо.

НВ: I am fine. How are you?

КН: I am fine. How is Amsterdam?

Как мне Амстердам?

НВ: I am not feeling very good.

KH: So you are coming to Budapest?

Для меня она слишком радостна, чтобы быть живой.

НВ: I don’t know.

КН: Actually I am leaving tomorrow. I will go to Zurich and then to Paris.[325]

Вечно ее где-то носит. Мы могли бы встретиться в Париже. Париж… Пока я с ней чатился, я слегка напивился, — хотя за границей я еще более безработен, чем на родине, — и жутко заскучал по телевизору. Вышел из интернет-кафе, триумфальный, как арка в Париже, немножко подвигал ногами по городу в поисках Музея Ван-Гога, про который Лолла говорила, что это полный отпад, но когда я наконец дошел до его крыльца, музей уже закрылся. В брошюре про Ван-Гога написано, что он был полным лузером, даже свою выставку в «Эдене» устроить не смог, а о том, чтоб бабы с ним спали забесплатно, даже и не мечтал, хотя одной из них он подарил свое ухо. Сомневаюсь, чтоб это был верный способ. Теперь осмотр всего его наследия занимает от силы минут пятнадцать. Самый знаменитый в мире голландец. От этого стало легче. Представил себе свой музей через сто лет, такое новехонькое сооружение со стеклянной крышей на том месте, где сейчас футбольный клуб. «Hlynur Bjorn Museum». У входа семиметровая пирамида из пачек «Принца», вокруг американки в нью-вейвовых шлемах и с хрустальными сережками в инвалидных шезлонгах до упаду кричат «вау». В этом есть какой-то намек на бессмертие. Вот тогда поговори со мной, Лолла! Когда всех моих потомков усыновят на постоянную работу в музее, или они будут жить только за счет воспоминаний о своем дедушке, то есть обо мне. А что по себе оставит Гюлли, кроме семи тысячи причесок в могилах нашего города? Может, сценарий, над которым он сейчас работает. Люди не начинают жить до тех пор, пока перед ними не замаячит смерть. А когда я начну жить? Я — который всегда знал, что я не только буду мертвым после смерти, но и до рождения я тоже был мертвым. Жизнь — это вспышка в долгой тьме. Свет, который ослепляет, и у тебя нет времени придать своему лицу нужное выражение или что-нибудь отрежиссировать. Ага, вот оно что. Свет, который ослепляет, — и поэтому я ношу темные очки. Только вспышка… и все притворяются, что им весело, глаза красны от натуги, на лице вечно это выражение, типа: «ах, как здесь интересно». А я не хочу улыбаться, когда меня снимают. Люди не начинают жить до тех пор, пока смерть не щелкнет объективом. «Потом снимки уже не проявишь». О чем это я? Люди не начинают жить, пока перед ними не замаячит смерть. Теперь она ждет Гюлли внизу в своем лимузине. Дала ему четверть часа на сборы. Не те ли это пятнадцать минут славы, о которых говорил Энди? Который все еще живет дольше положенного в своей военной дыре.[326] У него волосы серебряного цвета. Что бы это значило? Immortal Fuck?[327] Зеленые волосы. Рози вчера какой-то бред гнал. Хотя нет… У Ван-Гога волосы были суицидально рыжие. Он застрелился, как Курт Кобейн на лугу. «Знаешь, что перед смертью пронеслось сквозь мозг Курта Кобейна? — спросил Трёст. — Пуля!» Ха-ха. Я покупаю в магазине приколов пластмассовое ухо, прошу завернуть его в красивую оберточную бумагу. В витрине магазина телетоваров Карл Льюис на велосипеде в замедленной съемке в 8 метрах 50 сантиметрах от земли на Олимпийских играх в Атланте. Как вспышка. Слава — вспышка в замедленной съемке. И ее показывают снова и снова. С самоубийствами звезд вот что плохо — они никогда не догадываются это заснять на пленку. Здесь на всех углах стоит запах горчицы. На вокзале я меняю деньги на билет в Париж, и мне странно стоять с ним в руках. Когда я делаю что-то совершенно самостоятельно, то я уже как бы и не совсем я. Но это я сделал с ее подачи. Я не ждал ничего с таким нетерпением с тех самых пор, как папа решил съехать из дому. Когда Хлин Бьёрн топает прочь с вокзала, у него на душе светло. У эскалатора какой-то безрукий коллега просит подать ему в кепку, я подаю ему оставшиеся презервативы. Меня ждет Кати. И love. На эскалаторе меня кольнула совесть: он же безрукий, а я… но я рассуждаю, что дама ему поможет. Да, да, он просто обязан использовать эти презервативы. Из всех моих добрых дел ничего хорошего не выходит. Когда я выхожу на площадь, начинает накрапывать, как будто дождь нарочно поджидал меня. У домов в Амстердаме фасады лепятся друг к другу, как старинные исландские землянки. Капли весьма массивные, и я на всякий случай закрываю рот: боюсь подхватить СПИД.