Читаем без скачивания Перевёрнутый мир - Елена Сазанович

— Привет, Димка, привет! Ты уже совсем взрослый.

Я разжег костер. Он вспыхнул ярким фейерверком, рассыпая вокруг золотистые искры. Я поднес холодные руки к огню так близко, что пламя обжигало меня. Мне становилось теплее. И вдруг показалось, на миг, что недавнее прошлое — это просто ночной кошмар. Что я никогда не покидал родные места, просто не мог бросить свою родину, у меня не хватило бы на это духу. Моя совесть никогда не позволила бы всех предать. Мне показалось, что так было всегда. Я грею руки у костра, и вот-вот отправлюсь домой, и скрипнет дверь калитки, и Чижик с радостным лаем бросится мне навстречу…

Господи, как мне хотелось домой. Но вернуться, оказывается, гораздо труднее, чем уезжать. Я выстругал себе палку, чтобы легче было ступать на больную ногу, аккуратно погасил костер и вышел на пригорок, прямо к месту, где рос куст сирени. Где-то здесь покоится душа моей костюмерши. Сирень заметно выросла, появилось много новых веток. Сейчас она была совсем голой. Она готовилась к холодам. Я посмотрел вдаль, и мне почудился голос Марианны Кирилловны. Чуть хрипловатый, немного печальный:

— Даничек, вы — лесной бог.

И упоминание моего имени заставило вздрогнуть. Как давно я не слышал, чтобы меня так называли. Даничек. Даник. Мне хотелось ответить, что я давно уже не Даник, и тем более не лесной бог. И не знаю, смогу ли им вновь стать. Во всяком случае, я вернулся, чтобы попробовать. Но я знаю наверняка, что отлично бы сыграл лесного бога в кино.

От этой мысли я вздрогнул. Недавнее прошлое не отпускало меня, оно цеплялось своими острыми когтями за мою душу, разрывая ее на куски. Оно дышало на меня утренним перегаром. Оно лукаво подмигивало и театрально взмахивало лаковой тростью. Я до боли сжал виски. Мне вновь стало плохо.

— Простите меня, — сказал я своей костюмерше.

Хотя не понимал, за что у нее прошу прощения. Ведь это она когда-то рассказывала мне про Большой город, вынося ему суровый приговор. И эти рассказы приговорили к Большому городу. Это любовь ее внучки погубила меня. Я вспомнил Лиду. И вновь попросил прощения у Марианны Кирилловны. Я не смог помочь Лиде. И пусть она меня тысячу раз предала, я чувствовал долг перед своей костюмершей. Лиде сегодня было не лучше моего. Она знала и Даника, и Ростика. И одинаково не смогла нас полюбить. Но способна ли она вообще на любовь? И как я могу ей помочь, моя дорогая костюмерша? Может быть, на этот сложный вопрос ответит твоя щедрая душа, похороненная под этой сиренью…

Я вышел к озеру. Оно было спокойное, тихое, молчаливое, как всегда. Утки по-прежнему ныряли, путаясь в желтых и белых кувшинках. Я бросил им крошки хлеба. Когда-то именно здесь мы встречались с Лидой. Вон под тем мертвым дубом. И я сочинил красивую сказу о парне и девушке, настоящая любовь которых смогла оживить погибшее дерево. И на нем появились молодые листочки. Наша любовь с Лидой была мертва. Если она вообще была.

Я приблизился к дубу. Дерево было по-прежнему сухим, корявым, дряхлым. Я поднял голову вверх. И не поверил своим глазам. На самой верхушке дуба отчетливо виднелись листочки. Не те, которые я когда-то прицепил специально для Лиды. А самые что ни на есть настоящие, живые. Их уже покрыли краски осени, но они по-прежнему весело и легко колыхались на ветру. Не может быть! Или все-таки может? Жизнь научила меня ничему не удивляться. Моя сказка становилась былью. Но эта сказка была не про меня. Под этим дубом родилась другая настоящая любовь. И я сам уже искренне верил в свою выдумку. Я уже искренне верил в настоящую любовь. Мне стало легче. Значит, все на свете возможно. И любовь, и листочки на засохшем дубе, и возвращение лесного бога. Я обязательно вернусь, оставшись здесь навсегда.

И я прямиком, решительно и уверенно, опираясь на палку, направился по лесной тропинке, ведущей прямиком к моему дому. Я уже знал, что иду навстречу своей настоящей судьбе, которую когда-то захотел обмануть. Лесной бог возвращался.

Мои мысли не обманули и не предали меня. Здесь все было по-прежнему. Мое прошлое не умерло. Оно просто затаилось на время. Я нажал на калитку, и она скрипнула. И я услышал радостный лай. Ко мне со всех ног бежал Чижик. Я в бессилии опустился перед ним на колени. Целовал его узкую морду, гладил его рыжую взъерошенную шерсть.

— Чижик, Боже мой, я знал, Чижик. Я всегда знал, что ты жив. И мы обязательно встретимся. Мы встретились, Чижик…

Дверь моей сторожки отворилась. И на пороге показался высокий широкоплечий парень, заросший бородой. На нем была зеленая ветровка. Доктор Кнутов прав. Профессия накладывает свой отпечаток. На крыльце стоял типичный лесник. И вновь ревность кольнула мое сердце. По всем правилам моей судьбы, там должен стоять я. Но меня там нет.

Лесник направился прямиком ко мне. Я поднялся с земли и отряхнул грязные колени, к которым прилипли мокрые листья и ветки. Я поднял медленно голову. И машинально протянул руку для приветствия. И встретился с ним глазами.

Не знаю, сколько так мы стояли, рука в руке, застыв в немом молчании. Я уже знал, кто предстанет предо мной, если у него сбрить бороду, остричь наголо, одеть в дорогой костюм и широкополую шляпу. Передо мной стоял не кто иной, как Ростик. Хотя теперь даже мне стоит больших трудов его так назвать — Ростик. Поскольку он был вылитый я, только в прошлом.

— Здравствуйте, — спокойно, слишком спокойно сказал он. Его напряжение выдавали лишь глаза, так похожие на мои.

— Здравствуйте, — так же спокойно ответил я. И напряжение в моих глазах достигало самого высокого накала.

Пожалуй, мы оба не знали, что делать. Либо поколотить друг друга. За прошлое. Либо броситься друг другу в объятия. За прошлое. И оба думали, что станет теперь с нашим настоящим.

К вечеру похолодало. Начинались первые заморозки. Но температура вокруг нас достигла такого высокого градуса, что казалось, на деревьях набухнут почки. Шумел лес, пронзительно гудел ветер, и громко кричали птицы. Но тишина вокруг нас оглушала.

И вдруг ее вдребезги разбил звонкий голос.

— Даник! — раздалось из сторожки. И мы одновременно обернулись. С крыльца легко и весело, вприпрыжку сбегала конопатая девчонка.

— Даничек! — Она мигом очутилась возле нас. И не мне, настоящему Данику, бросилась на шею. Она со всей силы обняла Ростика. И поцеловала его в ухо.

Он не выдержал и тепло улыбнулся, как улыбаются детям и любимым женщинам.

— Познакомьтесь, — это моя жена. — Хорошо поставленный голос Ростика был уверен и тверд. Он чувствовал, как крепнут его позиции. Он был на своей территории.

Передо мной стояла Валька. Она ничуть не изменилась за это время. Те же веснушки на курносом носу, и те же ссадины на острых коленках. Тот же простенький сарафан, поверх которого наброшена фуфайка.

Валька наконец-то удостоила меня внимательным взглядом. В глазах Ростика появилось подобие страха, в моих — подобие надежды. И страх, и надежда были мгновенно разбиты.

— Не может быть! — защебетала Валька. — Этого не может быть! Вы же Ростислав Неглинов! Как здорово! Я обожаю ваши фильмы! И даже ваш плакат у меня висит над кроватью. Мой муж даже немножечко к вам ревнует, — кокетливо добавила она.

Похоже, в их семье я уже стал предметом для шуток. И мне так хотелось бросить ей в лицо, что она живет с Неглиновым, а не с плакатом. И счастливо ли?

Они стояли в обнимку передо мной, их лица откровенно сияли. Конечно, счастливо. И что-то заставило меня промолчать. Пока промолчать.

Чижик не отходил от меня. Лизал мои руки и преданно заглядывал в глаза. Я только сейчас заметил, что у моей собаки совсем другие глаза.

— Удивительно, — сказала Валька. — Вы — первый человек, от кого он ни на шаг не отходит. Чижик вообще все время лежит, такой грустный-грустный. Словно все время кого-то ждет. Просто невероятно, что он так ожил. Даже к Данику он не настолько привязан. Вы знаете, Даник однажды сбежал из поселка, а потом вернулся. И все, все его простили. Только не Чижик. Он даже поначалу на него бросался. Неужели собаки не умеют прощать?

Умеют, еще как умеют, подумал я.

Валька ласково погладила Чижика, но он на нее не обращал никакого внимания. Он преданно смотрел на меня. И я не узнавал его глаза. Словно в них застыла ночь, в которую он ушел от меня навсегда.

— Так жалко Чижика, — вздохнула Валька, отвечая на мой немой вопрос. — Он ведь почти ослеп. Он очень долго жил в лесу, совсем одичал. Нелегко ему было без Даника. Впрочем, теперь не так уж легко и с ним. К тому же он совсем старенький.

Я осторожно взял Чижика на руки. И мы вошли в дом.

Я огляделся. Это был мой дом. Здесь ничего не изменилось с момента моего побега. Я сел на старенький диван, он жалобно скрипнул. Это мой диван. И мое окно. И мои простенькие гипюровые занавески. И даже мой чайник в мелкий горошек, который бодро пыхтел на плите. И даже запах — зимних яблок и сушеных трав. Здесь все было моим. И все-таки я оставался чужим в этом доме. Вещи меня помнили. И только. Теперь они принадлежали другим хозяевам и, пожалуй, не жалели об этом.