Читаем без скачивания Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Шлиссельбурге он отдохнул, потому что имел в каземате кровать и столик: мог пить чай, читать и писать. Наконец великий князь Михаил Павлович, по ходатайству братьев Соколовских, выхлопотал ему свободу — и теперь его посылают в Вологду как опального, на службу. Он хорошо отзывается о Бенкендорфе и Дубельте. Шлиссельбургский комендант тоже обращался с ним по-человечески. В крепости он выучился еврейскому языку и сроднился с религиозным образом мыслей, но здоровье его убито продолжительным заключением, особенно московским.
5 июля 1837 года
Новая потеря для нашей литературы: Александр Бестужев убит. Да и к чему в России литература!
7 ноября 1837 года
Вчера было открытие типографии, учрежденной Воейковым и К. К обеду было приглашено человек семьдесят. Тут были все наши «знаменитости», начиная с В. П. Бурнашева и до генерала А. И. Михайловского-Данилевского. И до сих пор еще гремят в ушах моих дикие хоры жуковских певчих, неистовые крики грубого веселья; пестреют в глазах несчетные огни от ламп, бутылки с шампанским и лица, чересчур оживленные вином. Я предложил соседям тост в память Гутенберга. «Не надо, не надо, — заревели они, — а в память Ивана Федорова!» На обеде присутствовал квартальный, но не в качестве гостя, а в качестве блюстителя порядка. Он ходил вокруг стола и все замечал. Кукольник был не в своем виде и непомерно дурачился; барон Розен каждому доказывал, что его драма «Иоанн III» Лучшая изо всех его произведений. Полевой и Воейков сидели смирно.
— Беседа сбивается на оргию, — заметил я Полевому.
— Что же, — не совсем твердо отвечал он, — ничего, прекрасно, восхитительно!
Я не возражал. Изо всех лиц, здесь собранных, я с удовольствием встретился с В. А. Каратыгиным, которого давно не видал. Он не был пьян и очень умно говорил о своем искусстве.
В результате у меня пропали галоши, и мне обменили шубу.
Немало упреков наслушался я сегодня по следующему поводу. В последнем номере «Библиотеки для чтения» упоминается о биографии Фонвизина, которую когда-то обещал «некто князь Вяземский», и т. д. Последний жаловался министру, и мне с Корсаковым было сделано замечание от начальства.
— Как вы пропустили статью о князе Вяземском, — слышал я сегодня чуть не от всех литераторов по очереди, — ведь он князь, вице-директор и камергер.
15 декабря 1837 года
К нам на акт ожидают государя. По этому случаю министр намеревается отменить профессорские речи. Должны были читать: Шульгин — «Краткую историю университета» и я — «Похвальное слово Петру Великому». Вместо того он сам будет говорить какую-то речь — по крайней мере собирается.
18 декабря 1837 года
Ночью произошел пожар в Зимнем дворце: он горел целую ночь и теперь еще горит. Я сейчас (в два часа пополудни) проходил по площади. Теперь горит на половине государя, его кабинет и проч. На Невском проспекте, особенно ближе к площади, ужасная суматоха. Народ сплошною массою валит поглазеть на редкий спектакль. Из дворца беспрестанно вывозят вещи. Я встретил государя; он ехал в санях и очень приветливо кланялся; бледен, но спокоен. Мне показалось, что физиономия его была менее сурова, чем обыкновенно.
1838
(Дневник 1838 года очень маленький. В течение его автор ездил на родину и об этой поездке оставил почти исключительно одни цифровые данные, которые не могут иметь интереса. — Примечание дочери автора, С. Никитенко).
23 марта 1838 года
Сегодня я случайно узнал, что министр отменил чтение моего «Похвального слова Петру Великому» на акте, который назначен на 25-е, то есть на послезавтра. У попечителя с ним был по этому поводу горячий разговор. Князь Дондуков-Корсаков доказывал ему неприличие и странность такой меры. Министр упорствует. Какая причина?
26 марта 1838 года
Публика приняла большое участие в моем «Похвальном слове». Все удивлены запрещением министра, который предлогом отмены чтения поставил желание «не обременять публику многим чтением».
25 декабря 1838 года
«Энциклопедический лексикон» гибнет по милости Плюшара. Он вел себя в этом деле как мальчишка. Сначала поссорился с Гречем, который был ему необходим, ибо служил точкою соединения у него литераторов. Потом стал употреблять на отважные и необдуманные предприятия капитал, который дала ему подписка на первый год «Энциклопедического лексикона». Таким образом, когда редактором сделался Шенин, плата сотрудникам понемногу стала затрудняться, и, наконец, ее и совсем перестали выдавать — по крайней мере иным. Они отказались. Лексикон стал медлить выходом в свет. Плюшар надеялся еще спасти дело, передав редакцию Сенковскому, который помог ему деньгами. Но дельных сотрудников уже больше нельзя было набрать. Они не соглашались на дальнейшее участие в издании, во-первых, потому, что потеряли доверие к Плюшару, а во-вторых, потому, что не хотели иметь дела с Сенковским, боясь его обидного и строптивого обращения с самими авторами и с их статьями. Сенковский очутился в необходимости работать с несколькими студентами. Вышел XIV том и изумил публику своею несостоятельностью. Это окончательно подорвало доверие к изданию, которое на первых порах встретило так много сочувствия.
26 декабря 1838 года
В четверг был на похоронах. Умер Карл Федорович Герман, академик и инспектор Смольного монастыря и Екатерининского института. Это был человек выше обыкновенных. Я намерен написать его биографию.
Смерть самая обыкновенная вещь между людьми, а между тем на похоронах как будто в первый раз знакомишься с ней. Вот этот человек за несколько дней перед тем говорил с вами, смеялся, думал, желал, носил мир в своем уме — и вот его бросили в землю как сор, зарыли. Семидесятитрехлетняя драма разыграна, и занавес опустился: ужасное нет, ничто пишется над зачеркнутым именем: Карл Федорович…
Видел картину Штейбена «Наполеон при Ватерлоо». Прекрасно! Лицо Наполеона ясно говорит: «Все погибло, гений человеческий ничто перед роком». Я два раза ходил смотреть эту картину; долго стоял перед ней и выносил впечатления, которые трудно и бесполезно описывать.
28 декабря 1838 года
Был у Греча и видел у него Тальони. Она не хороша собой, но очень мила и скромна.
Застал у Николая Ивановича еще Булгарина; он бранил, или, вернее, ругал Сенковского, как ямщик.
Встретил, между прочим, С. М. Строева, который недавно вернулся из-за границы. Он долго жил в Париже и, кажется, не принадлежит к числу тех отчизнолюбцев,
