Читаем без скачивания Экспедиция в иномир - Сергей Снегов

— Итак, вы познакомились с нашими биоконструкторскими работами, друзья. (Я заметил, что он любит словечко «итак», он часто начинал с него.) Могу сказать одно: они обещают новую революцию, не менее грандиозную, чем открытие огня, изобретение машин и освоение атомной энергии. Только такими великими масштабами надо измерять наши исследования. Здесь, на Урании, далеко от Земли, мы готовим для человечества вступление в новый период расцвета — и пока успех нам сопутствует.

Он выложил все это без пафоса, холодным, почти ледяным тоном, словно выносил нам выговор, а не соблазнял перспективами величественного успеха. И странное дело, от холода его голоса, от фраз, которые он чеканил, как металлические монеты, а не бросал в нас вдохновенно вспыхивающими, значение слов не пригашалось, а еще усиливалось. И во время обхода лабораторий, когда он описывал конкретные исследования, и сейчас, в кабинете Муро Мугоро, когда давал им общую оценку, он искусно создавал впечатление значительности всего, что делалось на БКС.

Я постарался говорить на более привычном мне деловом языке:

— Сколько понимаю, друг Глейстон, вы синтезируете живых роботов с новыми полезными свойствами. Ведь так?

— И так и не так, — отпарировал он. — То, что вы сказали, верно, но если ограничиться одним этим, понимание будет поверхностное, а не глубокое. Глубокое понимание требует проникновения в философскую суть того, что мы называем живым веществом. Надо уяснить себе природу жизнедеятельности, чтобы оценить наши масштабы. Впрочем, я об этом уже говорил во время обхода.

— Не могли бы вы вкратце повторить? — вежливо попросил Хаяси.

Глейстон, по всему, понял, что если мы с Гюнтером слушатели, честно пытающиеся понять что-либо, то Мишель скорей противник, чем любопытствующий. И он мигом поднял тайно брошенную перчатку и начал борьбу с одним Хаяси, почти презрительно игнорируя остальных. Я бы, наверно, обиделся, если бы не был заинтересован в разгоревшемся споре и если бы сразу не догадался, что для Глейстона любая дискуссия не метод выяснения мнений, а нечто вроде рыцарского турнира и оппонент — вооруженный Противник, которого надо поразить острым, как меч, аргументом и, уже поваленного на землю, разоружить. Он сражался, а не растолковывал — предугадывал противоаргументы и заранее зло опровергал их.

Он и обликом напоминал древнего рыцаря. В земных музеях я видел много таких фигур — в латах, естественно, а не в космокомбинезонах. Знакомство с протеями показало, что внешний вид порой определяет характер и перемена наружности равносильна перемене натуры. Я не ожидал, конечно, что Глейстон начнет диковинные трансформации своего образа, чтобы показать нам свое многосущие, — выражаюсь языком Хаяси, в данном случае он самый точный. Глейстон был высок, худ, гибок, нетороплив — с той нарочитой медлительностью, что лишь прикрывает возможность мгновенно, взрывом переходить к быстрому действию. Голова, пожалуй, была маловата для такого верзилы, лицо было какое-то треугольное — широкий лоб карнизом нависал над впалыми щеками, щеки опадали в узкий, удлиненный, почти копьевидный подбородок. А на лице, между запавшими остроголубыми глазами, резко выдвигался массивный секироподобный нос, и нижняя, очень толстая, очень отвислая губа, пришлепывающая при разговоре по верхней, так выбегала вперед, словно стремилась удрать с лица, во всяком случае, не дать насесть на себя нависающему носу. Вы знаете, юноша, что сам я размерами носа не обижен, во многих песенках обо мне его насмешливо обыгрывают, но и я невольно испытывал почтение, поглядывая на мрачный, насупленный носище директора Биоконструкторской Станции.

А рядом с Глейстоном сидел человек совершенно иного облика — низенький, толстенький, шароголовый, круглощекий, пухлогубый, пухлорукий и с такой никогда не исчезающей на темном лице радостной улыбочкой, что хотелось, чуть взглянув на нее, ответно улыбаться. Муро Мугоро, главный геноструктурщик, всегда радовался: когда была удача — удаче, когда удачи не было — тому, что в следующий раз она наверняка будет. Он начинал любую фразу со смешка — улыбка превращалась в отчетливое «ха-ха-ха» — и таким же хохотком заканчивал ее. Гюнтер потом издевался над Мугоро, подражая его голосу: «Ха-ха-ха, вы не находите, друг Муро, что погоды на Урании ужасны? Ха-ха-ха, друг Гюнтер, непереносимы, я сильно болею, ха-ха-ха!». Такова уж была натура этого помощника Чарльза Эдвина Глейстона — он всему радовался, радость обегала его тело, как кровь, и если не было прямого повода горевать — тогда она лишь немного смягчалась, — то превращалась в какое-то непрестанное ликование. После всего, что случилось на Урании, много говорили, что только научный гений Мугоро дал Глейстону возможность ставить свои опыты. Муро Мугоро был, конечно, мастером своего дела, но вряд ли удалось бы Глейстону вместе с ним что-нибудь крупное сделать, если бы у его помощника оказался не столь покладистый характер.

Пока я разглядывал обоих астрогенетиков, Глейстон продолжал свои объяснения.

— Итак, вы видите, друг Хаяси, что меня значительно меньше волнует проблема энергии, накапливаемой в клетках, чем проблема умений, развиваемых живой тканью, — говорил он, обращаясь по-прежнему к одному Хаяси.

— Но разве умение совершать разные операции не связано с энергией живой ткани? — заметил Мишель.

Глейстон энергично потряс головой. Нет, тысячу раз нет! Смешно отрицать связь между энергией и умением, но связь эта столь же поверхностна, как связь между необходимостью пить и есть и вдохновением, создающим песни Гомера, саги Снорри Стурлусона, драмы Шекспира. У вулкана больше энергии, чем у амебы. А что умеет вулкан, кроме как низвергать лаву и пепел, грохотать и окутываться сернистым газом? Ничтожная же амеба развивает тысячи умений — двигается, растет, делится, перерабатывает пищу, дышит, меняет форму тела… Живое вещество от неживого отличается главным образом тем, что на единицу накопленной в нем энергии развивает неизмеримо, на десятки порядков, больше умений, чем самая совершенная машина. Аэромобиль может мчаться по грунту и в воздухе, он показывает несравненно большую скорость, чем любой человек, гепард или собака. Но самый жалкий пес умеет не только бежать, но и хватать зубами, охранять, нападать, драться, ласкаться, дружить, ненавидеть, любить, печалиться, размножаться, играть, перевозить тяжести… Нужно ли перечислять все десятки тысяч умений обыкновенной дворняжки? Можно ли требовать такого же разнообразия способностей от узкоспециализированной машины, называемой аэромобилем?

— Теперь вы можете понять задачу, какую мы, геноконструкторы, поставили перед собой, — говорил Глейстон. — Первобытный человек, которому не хватало своих умений, начал бег на горные вершины почти божественного совершенства с того, что подчинил себе умения покоренных им животных: лошади — везти, собаки — охранять, коровы — давать молоко и мясо. Он специализировал своих домашних животных на главном их умении, подавляя все иные потенциальные их возможности. Сам он прогрессировал, используя их умения, а они? Он осудил животных на специализацию и застой — такова роль человека в природе. И, естественно, ему потом не хватило гипертрофированных умений его небольшого животного окружения. Он стал создавать машины, умножавшие количество нужных ему умений. Но каждая машина специализирована на какой-то одной функции — мертвая ткань не способна быть иной, кроме как специализированной. Следовательно, для умножения умений нужно умножать число машин. Так началось то, что назвали машинной цивилизацией. Мы на Урании изыскиваем способ свернуть с дороги безмерного накопления Машин на дорогу умножения биологических умений. Мы доводим до высокого совершенства каждую возможность биологической ткани, до максимума число специализированных умений, присущих живой структуре.