Читаем без скачивания «Великолепный век» Сулеймана и Хюррем-султан - П. Паркер

— А если они не придут, — продолжила за сына Хафса, — ты наверняка сам отправишься к ним в Вену.

— Здесь ты права, матушка. — Сулейман посерьезнел. — Но осуществить мой план не так-то просто. Наши янычары не покинут Стамбул с его развлечениями, пока весна окончательно не вступит в свои права. А ведь мы получили весть о том, что Габсбурги собирают армию на Балканах и пытаются снова вторгнуться в пределы Венгрии.

— Не следует ли тебе в таком случае выступить немедленно? — спросила Хафса.

— Нет. Для любой победы важнее всего боевой дух солдат. Я дам им еще месяц, чтобы они усладили плоть всем, что может предложить наш великий город. Потом мы выступим в поход. До тех пор Запольяи сумеет продержаться и сам. Придя к нему, мы двинемся дальше, на Вену.

— Да, сын мой. Ты прекрасно понимаешь потребности мужчин и знаешь, что для их удовлетворения нужно время.

Сулейман встал и ловко подхватил Хюррем на руки.

— Понимаю ли я потребности женщин?

В глазах Хюррем заплясали веселые огоньки; она прильнула к любимому и что-то зашептала ему на ухо. Сулейман рассмеялся, чуть не упав, и, прижав к себе любимую, понес ее из паркового павильона в их отдельные покои.

Хафса улыбнулась про себя, потягивая кальян и слушая, как дети смеются за ширмой.

Глава 78

Прошло еще две зимы.

Наступила весна 1529 года.

Валиде-султан пощелкала пальцами, погруженная в раздумья. Затем она снова подняла перо и продолжила писать. Ее покои утопали во тьме, если не считать единственной свечи, пламя которой подрагивало на легком ветру. Пергамент быстро покрывался буквами; бег пера останавливался, лишь когда Хафса наклонялась и окунала его в чернильницу. Пока она писала, в голове теснились мысли; перо ловко скользило по бумаге, формулируя планы, за которыми она следила лично, либо те, что нашептывали ей на ухо ее приближенные в уединении дворца:

«Последние годы на австро-венгерской границе ведутся тяжелые бои между Османской империей и Габсбургами. Обе стороны одержали немало побед и понесли тяжелые потери. С началом зимы мой сын, его великий визирь и янычары возвращаются в безопасное убежище — в Стамбул или Эдирне; но, когда расцветают первые тюльпаны, они снова отправляются на кровавую битву с врагом. Пирату Барбароссе поручили развеять османский флот на Средиземном море. А на суше янычары теснят врага все дальше на север и запад, в сердце империи Габсбургов.

Моему сыну Сулейману теперь тридцать четыре года; Османская империя находится на пике своего расцвета. Сулеймана поддерживает его великая любовь к Хюррем, с которой может сравниться лишь ее любовь к нему и близость к его ичоглану Давуду».

Хафса ненадолго отвлеклась, обдумывая следующие фразы.

«Нежная, неподдельная любовь Давуда к своему другу и господину Сулейману питается его знанием: он ласкает плоть, которая обнимает нежную алебастровую кожу его Александры, нашей Хюррем, которую он не видел и к которой не прикасался больше десяти лет…»

— Да, молодой человек, я разгадала твои мысли, — пробормотала про себя Хафса в полумраке. — Ради себя самого ты никогда не должен ни в чем признаваться Сулейману, а ради Хюррем ты никогда не должен просить ничего больше, чем любовь моего сына. Она ни при каких обстоятельствах не должна узнать, что ты жив.

«Хюррем исполнилось двадцать пять; она обладает властью, которая больше не ограничена стенами гарема, но проявляется в переписке со многими важными особами, в том числе с королем Польши. Ее влияние все заметнее и в Диване…»

Хафса продолжала водить пером по пергаменту.

«…Блестящие победы Ибрагима на дипломатическом поприще и на ратном поле вызывают восхищение всех, кто находится под его властью; он стал таким же влиятельным, как и сам великий Сулейман, если не больше. И с ростом его власти растет его гнев против давнишнего друга, который больше не хочет в страстном желании касаться его плоти».

Валиде-султан встала и проследовала на резную галерею. Отодвинув занавеси, она вышла на яркий солнечный свет и вдохнула свежий ветерок. Она полюбовалась резной решеткой и мерцанием Босфора, а затем вернулась на диван и взяла оконченные записки. Задумчиво посмотрела на рукопись, продумывая последние мелочи, а затем поднесла пергамент к пламени свечи. Огонек лизнул край письма; вверх поднялось облачко черного дыма.

— Господин мой, наступившим летом да освятит Аллах твою тень, — говорила Хюррем, обнимая Сулеймана. Обернувшись, она разглядела за ширмой тень ичоглана и бросилась в объятия Сулеймана, крепко прижавшись к нему и покрывая его поцелуями.

Он отвечал ей тем же, прижав к себе и оторвав от земли.

— Любимая, не натвори ничего, пока я далеко.

Хюррем невинно захлопала ресницами.

Сулейман рассмеялся и снова поцеловал ее перед тем, как разжать объятия. Он в последний раз поцеловал ее на прощание и попросил выйти, чтобы он мог отдать приказы своему ичоглану. Хюррем покосилась на тень за ширмой и, улыбаясь, вышла из комнаты. Она еще ненадолго задержалась на пороге, чтобы посмотреть на своего любимого, а затем приложила пальцы к губам и послала ему воздушный поцелуй.

— Давуд, ты можешь войти, — сказал Сулейман. Когда ичоглан вышел из-за ширмы, он восторженно спросил: — Разве она не прекрасна?

Давуд с неподдельной нежностью ответил:

— Да, господин. Нет на земле другой такой прекрасной, как она.

— Хорошо, что твоя любимая, Александра, не слышит, как ты восхваляешь другую! Смотри, она еще поразит тебя кинжалом!

Давуд покраснел. Сулейман обвил его руками и, вытянувшись во весь рост, поцеловал в лоб.

— Пойдем, у нас много дел. Надо готовиться к отъезду.

На улицы расцветшего с весной Стамбула высыпали сотни тысяч горожан. Они провожали султана и войско янычар, выступавших в поход. Сулейман горделиво кивал своим подданным, а Тугра несла его впереди бесконечных полков. По бульварам прошествовали в марше триста с лишним тысяч воинов — кавалеристов и пехотинцев. Лошади тащили пятьсот больших пушек; за ними выступали девяносто тысяч верблюдов. Грохотали огромные военные барабаны; трубили трубы. На то, чтобы вся процессия прошла по улицам города, ушло несколько часов. Наконец армия покинула Стамбул через северную, Феодосийскую, стену. Горожане охрипли от радостных криков, но торжества продолжились и после ухода войска. Веселье затянулось до глубокой ночи. Все заранее радовались новым победам империи и освобождению северных народов от жестокой тирании Габсбургов.