Читаем без скачивания Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

— Я хочу пройтись пешком.

— В такую погоду? — Он посмотрел в окно машины. Сеял мелкий, но такой густой снег, что казалось, на улице клубится туман. Нора вышла и, сделав несколько шагов, скрылась в этом тумане. Она не знала, что в этот момент шофер машины сердито повернулся к Чорекчяну и сказал:

— Ты тоже выходи.

— Это почему?

— Дальше не поеду.

— Да почему?! — возмутился Чорекчян.

— Слушай, друг, не выводи меня из терпения. Понимаешь, у меня легкие прострелены, их немецкий автоматчик прострелил, мне нельзя волноваться, доктора не велят… Сходи.

Дверь открыла мать, да так и ахнула, увидев на пороге дочь, с ног до головы запорошенную снегом.

— Да как же это ты? Пешком-то в такую погоду!

На столе стояли тарелки с остатками вчерашнего пиршества. Нора разделась, прошла в свою комнату, легла и лихорадочно закуталась в одеяло. Ее тряс озноб, он волнами прокатывался по всему телу; зубы стучали, и она сжала челюсти, чтобы прекратить этот противный стук.

— Мама, — позвала она, — мама, там дверь открыта, что ли?

— Да нет же, дочка, зачем ей быть открытой?

— Но дует же!

— Ох ты, господи, простыла! Врача бы, да откуда его взять в праздник?

— Наполни грелки, положи мне в ногах.

Мать засеменила из комнаты: «Офеля, ахчи, Офеля, вставай, Нора заболела!» Заспанная, разомлевшая от теплой постели, Офелия вошла в комнату Норы.

— Да что же этот твой Чорекчян проводить не мог тебя по-человечески? По такому снегу пешком!

— Он тут ни при чем, — сказала Нора, — он хотел на машине, да я отказалась, решила пешком прогуляться… Дайте еще грелку, я мерзну.

Положили еще грелку, но озноб не проходил. Измерили температуру, оказалось сорок с лишним градусов.

Офелия растерла ей спину и грудь спиртом. Озноб вскоре прошел, но температура поднялась до сорока одного. Нора стала терять сознание, лепетать что-то в бреду. Всю ночь металась она в жару, то впадая в брел и тихой скороговоркой бормоча что-то невнятное, то трясясь в ознобе. К утру температура резко спала. Нора пролежала, не произнося ни одного слова, до самого прихода врача. Это был пожилой человек, по-старомодному вежливый, в позолоченном пенсне на большом мясистом носу и улыбчивыми глазами. Он внимательно выслушал Нору, выстукал, затем улыбка в его глазах погасла, и он попросил всех выйти в другую комнату и оставить его наедине с больной. Минут через десять он вышел от нее. Его обступили Норины домочадцы.

— Я не вижу признаков простуды, сильной во всяком случае, однако состояние ее оставляет желать лучшего… Гм… я бы посоветовал пригласить невропатолога, и непременно хорошего, ибо плохому тут нечего делать… как, впрочем, везде… С нею происходит что-то непонятное; видимо, она пережила какое-то нервное потрясение. У вас произошло какое-нибудь несчастье?

Домочадцы переглянулись между собой и сказали, что вроде бы ничего такого особенного не произошло.

— Видите ли, она утверждает то же самое. Но, как говорится, чужая душа — потемки… Тем не менее я подозреваю, что у нее нервная депрессия. Во всяком случае, пригласите невропатолога. Всего доброго. — Он вежливо приподнял шляпу и вышел. На пороге обернулся. — Сейчас ей нужен покой, хороший, длительный покой. Не приставайте к ней с расспросами, ненужными во всяком случае… Вы понимаете меня? Всего доброго.

После его ухода домочадцы остались стоять, будто громом пораженные.

— Может, она забеременела? — высказала свою тревогу мать, оставшись наедине с Офелией.

— Я спрошу ее, — обещала Офелия. — Она мне скажет. Только при чем тут это? Мы все виноваты перед нею. Ей и так трудно приходилось, а тут еще мы поедом ели! — И, расплакавшись, ушла в кухню.

Нора пролежала в постели больше месяца, она могла часами молчать, уставившись в какую-нибудь точку. Домочадцы старались не мешать ей. Однако их пугало это молчание, этот неподвижный взгляд в одну точку, они хотели как-то развлечь ее и с этой целью однажды перенесли телевизор в ее комнату. Но после первого же вечера Нора попросила, чтобы телевизор убрали.

Телевизор пришлось убрать. Чтобы совсем избавиться от вмешательства домочадцев (ей не хотелось видеть даже крестного), она попросила не беспокоиться за нее: ничего страшного не произошло, просто она очень устала, ей хочется немного поваляться и ни о чем не думать.

Никто не мог сказать, о чем она думает часами, она и сама бы не смогла сказать, если бы ее об этом спросили. Ей не хотелось ничего: ни читать, ни разговаривать, ни заняться каким-нибудь делом, ей доставляло удовольствие вот так лежать и ничего не делать. Ее навещал Армен Чорекчян. Он приносил с собой какую-нибудь безделушку, всегда редкую и забавную, посмеиваясь, клал ее на постель, потом садился на стул рядом и начинал рассказывать о служебных новостях, говорил о погоде, рассказывал свежий анекдот. Потом он говорил: «А теперь ты поспи, а я почитаю». Он брал с полки какую-нибудь книжку и читал.

Так проходили дни, недели, прошел месяц. Норе разрешили небольшие прогулки — сперва по комнате, потом по улице. Ее обычно сопровождал на этих прогулках все тот же Армен. Вскоре она окрепла настолько, что могла выйти на работу. К тому времени Армен стал своим человеком в доме: мать восхищалась этим на редкость положительным и самостоятельным человеком; отец бурчал что-то нечленораздельное, но, похоже, одобрительное. Микаэлу он, в общем, тоже нравился, но вот Офелия не выносила его совсем и не упускала случая проехаться на его счет.

Армен приглашал Нору в кино, на концерт, в театр, и Нора шла с ним и просиживала в зале столько, сколько положено. Но всюду ко всему относилась равнодушно.

— Тебе не понравилось? — спрашивал Армен.

— Почему? Очень понравилось, — отвечала равнодушно Нора.

— Нора,