Читаем без скачивания Картины из истории народа чешского. Том 2 - Владислав Ванчура

Когда выдалась свободная минутка и ничто в монастыре его не задерживало более, вышел он из монастырских ворот и побрел тем же путем, которым шагал когда-то давно, еще будучи пылким юношей. И посещали его в том краю мысли прежние. Вспоминал он, как все было тогда, когда попалась ему серебряная веточка, вспоминал о своей давней печали, и о своем разочаровании, и о своей алчбе. Сознавал он, что жадность, эта тощая распорядительница людскими сердцами, — наверное, и до сих пор владеет им; чувствовал, что за всю свою жизнь не смог избавиться от невнятного нашептывания, будто серебряные горы принадлежат ему. Теперь впервые он мог усмехнуться этой мысли и восхвалить Господа, который дал ему силы одолеть корыстолюбие.

Было раннее утро, стоял июнь, отраднейший месяц в году, ярко светило солнышко. Чадные дымы черные, как пекло, землистые, с отсветами пожаров, дымы голубоватые и белые поднимались к ясному небу, и из становища горняков слышался грохот. Тяжкое громыханье, крики, звон ударов, шум, напоминавший долгий, непрерывный гул плотины, разносился по всему краю. На большаке, от которого перед Кутными Горами, будто нити растрепанной веревки, ответвлялись бесчисленные тропки, стояли и лежали люди из Мейссепа, Немецкого Поморья, со Словацких гор, из таких дальних мест, названия которых часто даже не были известны.

Дотащились они сюда, как говорится, высунув языки, голодные, холодные и нищие, в смутной надежде, что все переменится, что гора вздрогнет, как сказочный барашек, и выдаст им свое серебро. Кое-кто устраивался в палатках, а некоторые валялись прямо на земле, поджав под себя ноги и положив голову на свои котомки; одни переругивались, другие жевали хлеб, третьи, позвякивая порожним котелком, собирали щепки, сухую траву и пырей. Отощав от голода, изнемогая от странствий и ожиданий, они, завидев на дороге всадника, бросались к нему и хватали его коня за узду.

— Господин! Сударь! Благородный пан, достойный господин, хозяин, ежели ты владеешь рудниками, не откажи, возьми меня! Буду за двоих работать! Как в сказке разбогатеешь! У меня надежный лом и острая кирка. Сударь, добрый христианип, сам Иисус Христос и Дева Мария послали тебя ко мне: я страшно голоден, пусти меня в свою гору!

Дорога поднималась вверх, однако монах прибавил шагу, у него заложило уши от одних и тех же беспрестанно повторяемых просьб. Какое несчастье выслушивать это! Один скулит, другой канючит, третий бранится, четвертый стоит как зачарованный, разинув рот и высунув язык, и любуется облачками дыма.

«Вот так оно вес и происходит на свете, — размышлял монах, — люди дерутся за богатство, а в конце концов рады тому, ежели Господь Бог пошлет им корку сухого хлеба! Право слово, сдается мне, что эти несчастные в точности такие же, как и я: разве я сам не вожделел серебра? Ах, горе нам, грешным, горе! Остается надеяться, что всякому полегчает, ежели обратится он к Господу Богу и истово помолится. Молитва — верное средство даже от голода. Однако те, кого я вижу перед собой, о Создателе и не помышляют, а в мольбах их звучит даже угроза».

Рассуждая так, монах подошел к терриконам, которые высились по обеимсторонам тропинки. Он шел будто по дну высохшей реки. Слева и справа, подобно завалам, которые покроют нашу многострадальную землю в день Страшного Суда, когда с неба посыплются каменья, над головой монаха возвышались высоченные насыпи. Тропка петляла меж жалких построек и хижин. То там, то сям попадались монаху сбившиеся в кучу лачуги, а иногда и целые поселенья.

Как сказано выше, Михель шел будто по дну пересохшей реки — и, ей-ей, сравнение это не столь уж неуместно, ибо меж каменьев по неровностям стежки стекали струйки воды. Огромные колеса черпали из глубин земли воду. Через просветы в колесах видны были строительные леса, вороты, дробилки и сотни каких-то удивительных устройств, о которых монах даже понятия не имел. Он таращил от удивления глаза, всеобщая спешка приводила его в замешательство, ему чудилось, будто грохочущий поток несет его прямо в сердцевину пекла. Тягловые лошади, повозки, толпы людей, снующих туда-сюда; поденщики, надсмотрщики, кузнецы, сортировщики, плотники, плавильщки, скоморохи, музыканты, хохочущие шлюхи, нищие, господа, лавочники, грузчики, угольщики, что жгли в угольных ямах древесные стволы; писаря, жулики, торгаши, игроки, сельский люд с кочнами капусты под мышкой, банщики и банщицы, люди честные и пройдохи, старики и молодежь, толстые и тощие, одним словом, все, будто стадо, устремлялись к какой-то цели. К какой? Куда? Рассуди, милосердный Боже. Насколько дано человеку угадать — я бы сказал, они устремлялись к богатству и наслаждениям. Заповедями Господними никто из них, видимо, чересчур себя не обременял, а поскольку в злосчастной этой Горе трактиров было хоть отбавляй, то о храме никто и не помышлял. Две-три часовенки, наспех сколоченные из бревен, вот и всё, что было.

Подойдя к дому мелкого помещика, затаившемуся средь чудовищных построек, монах со смирением в сердце возблагодарил Господа за то, что Тот вырвал его из этого содома, и пришла ему в голову мысль примириться с теми, кто удержался в прежней жизни. В памяти его вдруг всплыло имя, которое он ни разу в жизни не произносил вслух. Вспомнил он о пастухе, встретившемся ему много-много лет назад, когда он покидал Седлец-кий монастырь. «Жив ли еще этот убогий и дурашливый пастух? Есть ли у него дети? По-прежнему ли пасет он стадо, а может — стал поденщиком и в поте лица размахивает киркою где-нибудь под землей? Уповаю на то, что Бог укрепил его дух надежнее, чем мой, поскольку прежде пастух пренебрегал серебром, пас свои стада и утаивал те места, где сокрыт клад».

Остановился монах около усадьбы, и подумалось ему, что это единственное в этом краю человеческое жилище. Все остальное привиделось ему будто в кошмарном сне. Подходило время, когда в рудниках заканчивалась смена, минуло шесть рабочих часов, и надсмотрщики, то бишь те, кто надзирал за поденщиками, бесперечь расхаживали по горам, спускаясь в самые что ни на есть глубокие дыры, и отзывали смену громкими криками. В такие минуты суета усиливалась. Когда она несколько улеглась, оглянулся Михель вокруг, отыскивая взглядом мужиков одного с ним возраста. Долго не мог ни на ком остановить взгляд. Когда же наконец увидел подходящего старика, то кивнул ему и дал понять, чтобы тот подошел к нему. Поденщик не заставил себя упрашивать.

— Отче, ты подозвал меня, а ведь я никакой не грешник. Не вожусь ни с богатыми брюзгами, ни с распутниками, ни с игроками. Отпусти лучше меня с миром, потому как, ежели припозднюсь, меня поколотят.

— Кому ты прислуживаешь? — спросил монах.

— Поденщикам, корчмарю и любому, кто даст кусок хлеба или полдинарика.

— Ах! — воскликнул монах. — Я дам тебе целый динарик и благословение в придачу.

— Сделай так, святой отец! — ответил старец и опустился подле его ног.

— Да будет тебе вечная слава на Небесах, а здесь, на грешной земле, да снизойдет на тебя мир и покой, да найдешь ты и кусок хлеба в час ядения, и крышу над головой в час отдыха! Пусть ничто не мучит тебя на старости лет, да минует тебя незаслуженная кара, да перенесешь ты со смирением все, что положено тебе вытерпеть, ибо знай, старче, что тем самым ты избегаешь более страшных мук, которые тебе и не снились. А теперь поспеши, как бы за опозданием не последовало наказаний.

— Отче, я переношу их с радостью и охотно. Я не сказал тебе всей правды, только рука у поденщиков легкая и нежная. Они сердятся, кричат, но, поверь мне, сердце у них — золотое. Боюсь, что в раю нам не встретиться, но ежели бы мне дано было судить их, я не дал бы им погибнуть.

Монах видел, что старик улыбается. Сложив руки на коленях, он щурился, смотрел на солнышко и, казалось, радовался возможности продлить пребывание в этих местах, где синеватые испарения, поднимаясь, расплываются в воздухе. Чуть поодаль стояли плотницкие козлы, лежало здесь и длинное бревно. Старик, увидев, что монах оглядывается в поисках скамьи, подтащил к нему плотницкое хозяйство и учтиво предложил устроиться на этой скамейке. Они сели, опершись спиной о стену господского дома, и залюбовались открывшимся простором, устремляя взор на Малину, Цирквицу, и все дальше, все дальше — до самого края небес; а потом заскользили взглядом обратно, все ближе и ближе — до самой свалки, которая разверзалась прямо у них под ногами.

— Зовут меня Яном, — произнес старик, — этим именем в былые времена нарекали лишь людей благородных и тех, кто был приписан к духовному сословию. Значит, лежит на мне отблеск особой милости, и я — хоть и недостойный, и грешный — часто ощущал, что Бог меня не отвергает. Я всегда рассчитывал попасть в рай, а потому, согласно природе моей души, жил весело. Любил работать, сокрушал с друзьями крепкую скалу, и сил у меня хватало. Так знай, святой отец, что хоть нарекли меня так, как я сказал, но никто меня по имени не зовет. Все, и стар и мал, прозывают «Куренком». Отчего? Оттого ли, что я слаб? Ничего подобного! Оттого, что я ни с кем никогда не ссорился. Жизнь моя — осмотри ее хоть вдоль, хоть поперек — была очень даже прекрасна. Когда в Горжанах работы уж почитай что не было, один добрый святой ударил посохом оземь, и от его удара на поверхность выступила жила. Сталось это как раз в тех местах, вон там, внизу, где стоят теперь груженые повозки.