Читаем без скачивания Картины из истории народа чешского. Том 2 - Владислав Ванчура

— Зовут меня Яном, — произнес старик, — этим именем в былые времена нарекали лишь людей благородных и тех, кто был приписан к духовному сословию. Значит, лежит на мне отблеск особой милости, и я — хоть и недостойный, и грешный — часто ощущал, что Бог меня не отвергает. Я всегда рассчитывал попасть в рай, а потому, согласно природе моей души, жил весело. Любил работать, сокрушал с друзьями крепкую скалу, и сил у меня хватало. Так знай, святой отец, что хоть нарекли меня так, как я сказал, но никто меня по имени не зовет. Все, и стар и мал, прозывают «Куренком». Отчего? Оттого ли, что я слаб? Ничего подобного! Оттого, что я ни с кем никогда не ссорился. Жизнь моя — осмотри ее хоть вдоль, хоть поперек — была очень даже прекрасна. Когда в Горжанах работы уж почитай что не было, один добрый святой ударил посохом оземь, и от его удара на поверхность выступила жила. Сталось это как раз в тех местах, вон там, внизу, где стоят теперь груженые повозки.

Едва Куренок упомянул о том, как было открыто серебро, вздрогнул монах и хотел было сказать, что тот ошибается, что жилу отыскал именно он, Михель, и что находится он тут как раз потому, чтобы посмотреть, как разрослось дело, которое ему обязано своим рождением. С языка его уже готово было слететь крепкое словцо, он уж отверз было уста, но тут увидел дрожащий старческий перст и зубы, приоткрывшиеся в счастливой улыбке.

К чему спорить с человеком, который столь стар, столь беден, столь блажен и счастлив? И Михель завел речь об ином.

— Я полагал, что быть зарыту в земле и ничего не знать о ясном солнышке — занятье прискорбное и тягостное.

— Как это? — подивился Ян и принялся расхваливать горняцкую работу.

Рассказывал о тросах на пластах отвесных и на пластах наклонных, о захватывающем ощущении головокружения и об ознобе, который бьет тебя, когда спускаешься в подземную тьму.

Потом монах спросил:

— Ян Куренок, ты настолько уже стар, скажи, не доходили ли до тебя вести о поденщике по имени Бареш? Раньше он пас овец.

— Как же не доходили! Жив он и здоров, да и богат как тысяча чертей!

— Я дам у тебе три денежки, — сказал монах, — один — за рассказ, другой — за то, что ты у мясника заработка лишился, а третий — за то, что отведешь меня к пастуху. Хотелось бы мне порасспросить его о делах давнишних и о его детишках.

— Ладно, — согласился старик, поблагодарил монаха и добавил: — Только ты не вспоминай про то, как он был пастухом и стерег овец, ибо человек он очень богатый и не любит вспоминать о своей бедности.

Монах ответил, как подсказывало ему религиозное чувство, и они пошли к Барешу домой.

На следующий день после этого разговора был престольный праздник. И ожили торжища, и люд валом повалил на рынок куриный, на рынок рыбный, на рынки, где торговали дичью, к лавчонкам мясников. Среди них можно было видеть молодцев с плетенками на головах, с коробами за спиной и с корзинами, полными всякой живности. Но что такое? В горах очень мало девушек и женщин. И это — начало погибели, ибо сказано в Писании, что мир поделен на две половины — половину мужскую и половину женскую. И там, где эта добрая основа рушится, там бывает ох как худо! Там процветает распутство, там заводятся ссоры, туда ненароком забредает дьявол.

Так вот, Ян по прозванию Куренок довел монаха до жилища вышеупомянутого Бареша, бывшего пастуха, и Михель спросил каких-то челядинцев, дома ли их хозяин. Женщина полугородского, полусельского вида ответила, что нет его и ушел он в баню «У колеса». Монах посмотрел на ветхую лачугу, совершенно не напоминавшую дом зажиточного хозяина, и весьма тому подивился.

— Эх, — сказал старик, — у тех, кто торгует на рынке, денег больше, чем роскоши. Люди судят не по внешности, а по тому, сколь увесист кошелек. Вон, видишь этого ротозея? Стоит у своей бочки, опершись о нее локтем, кажется, что он и до пяти считать не умеет, а через его кран больше всего кружек пива цедится!

Никому не удавалось видеть кабатчика, который наливал бы полной мерой и так следил за потребностями тела, как умеет он.

Они остановились «У колеса», и вспомнил монах о своем сане и побрезговал войти внутрь. И то правда, в те времена о банях шла дурная слава. Сказывали, будто почти в каждой обреталась какая ни то вертихвостка. Болтать об этом было не принято, поскольку человек мог легко оступиться и погрешить против Божеских Заповедей.

— Монах, — сказал старик, — в этих банях не водится ничего дурного. Это бани монастырские, а господин аббат наверняка очень строг.

Обдумав эти слова, монах вошел в банное помещенье. Но не снял своей рясы, а остановился в предбаннике, где подле деревянных чанов, откуда валил пар, стояли скамейки, и ведра, и ушаты, и лохани, и ополовиненные бочки. А на половинки были положены длинные доски, которые один из любителей попариться скорее всего «пощипал» у плотников, готовивших обшивку для штольни. Так был устроен стол. За этим столом на бочонке, изукрашенном столь красиво, что напоминал трон и, как взаправдашний трон, имел спинку и подлокотники, восседал неимоверных объемов толстяк. Поедая одно кушанье за другим, он без удержу хвастал перед горняками.

— Послушай, — заметил на это один лукавец, — ты ведь лавочник и торговец капустой, яйцами и сыром, так что ты суешься сюда со своим уставом? Не видишь разве, здесь одни поденщики, славные рудокопы, и они знают толк в своем ремесле!

— Ха! — возразил брюхач. — Я разбирался бы в нем не меньше, да только мне в штольню спускаться неохота, ведь нутро земли — обитель дьявола, там люди сходят с ума и так устрашены, что между горняком и чертом, по правде сказать, стирается всякая разница.

— Гляди-ка, — сказал рудокоп, — каков трепач! Толстяк отер жирные губы тыльной стороной руки и ответил:

— Да знаешь ли ты, что там, где отверзлась земля, даже лицо духовное не чувствует себя уверенно и что даже в монаха может злой дух вселиться, а с ним вместе завертится и целый свет? Я, паренек, видел в молодости священника, куда как знаменитого своей добродетелью. Так вот с ним приключилась такая история. Шел он по тем местам, где теперь копи под названием «У всех святых», и там ни с того ни с сего — хоть был он очень мудрый — начал вдруг скакать и выделывать ногами вензеля, шут шутом. Но ежели ты сумлеваешься, так я тебе повторю, что видел это собственными глазами и что я тоже слышал ту сладостную музыку, которая так его развеселила, и доносилась она из адовой расщелины. Я хорошо смотрел, чуть все глаза не проглядел, и могу с чистой совестью подтвердить, что, когда тот монах оборотился, я увидел лохматую дьявольскую руку, она просунула в расщелину серебряную веточку. Господи, счастье еще, что та веточка к нему не прикоснулась, потому как тогда он наверняка потерял бы свою бессмертную душу!

— Сдается мне, — сказал поденщик, когда зеленщик умолк, — что тебе пора перестать болтать и попридержать язык, а то у стены стоит монах, и он может тебе показать, как надлежит отзываться о братьях цистерцианцах, рачительных хозяевах.

— Да ведь я, — возразил торгаш, — ничего дурного о них не сказал, одну лишь чистую правду. Тот монах долго еще искупал грехи в каком-то монастыре и будто бы полностью искупил их и получил совершенное отпущение, а в зрелые годы стал аббатом. Знай, дурак, что побежденное искушение укрепляет сердце, а тот, кто однажды спасся от дьявола, угоднее Богу, чем ты можешь себе вообразить.

Тут монах и поденщик опустились на скамейку.

— Этого толстяка зовут Бареш. Он торгует зелеными бобами, а когда-то стерег стадо, — сказал Ян.

Михель кивнул головою. Ему больше не о чем было расспрашивать. И показалось ему, что людская память годна лишь на то, чтобы все перевирать и запутывать. «Одно пустословье слышу, — подумал он. — Куренок рассказывает, будто на серебряную жилу указал святой; разбогатевший пастух считает, что это был дьявол; и только я од pih знаю истинно, как было дело и как я сам вот этой своею рукой поднял серебряную веточку. Где бы Кутные Горы были без меня!»

Древняя летопись, где упоминается об этой истории, заключает, что от монашьей кутны-рясы пошло название Кутные Горы. Иные сказания, однако, упоминают не о рясе, а о капюшоне, или «кукле», отчего близлежащий холм получил прозвание «Куклик». Этому опять-таки противоречат сведения о том, что кутно-горское серебро обнаружил не серый послушник Михель, бездельничавший в чащобах, но какой-то светский монах по имени Антонь, который в поте лица перекапывал монастырские виноградники. В отличие от тех, кто говорит об одной серебряной веточке, другие утверждают, будто над головой молодого монашка, задремавшего на скале, покрытой мохом, внезапно выросли три серебряных прутика.

Так расходятся свидетельства, и ни одно нельзя признать вполне истинным. Что до современных ученых мужей, то они допускают, что монах Михель либо послушник Антонь могли обнаружить упомянутые прутики, но о том, что монашеская кутна, то бишь ряса, могла иметь нечто общее с Горой, где добывали руду, ничего не желают и слышать.