Читаем без скачивания Картины из истории народа чешского. Том 2 - Владислав Ванчура

— Французский купец сказал, — вмешался зазывала, — что продаст денежки за серебро!

— Тысяча парижских бочек и колоколов! — вскричал Фуссьен. — Разве я говорил что-нибудь подобное? Ты, минцмистровский погоняла, их ищейка, их легавая! Ты последний, кого я мог бы не остерегаться!

С этими словами Фуссьен опустил руку в свой широкий карман и вынул прекрасный серебряный турский грошик. Щеки у него вспыхнули, он стукнул монеткой по столу и пояснил тоном славных школяров:

— Это прекрасная монета несчастного короля Людовика, отлитая из настоящего серебра с чеканкой на обеих сторонах. На лице — двойная перламутровая кайма, обвивающая знак креста, на обороте — изображение прекрасной арки, по нему даже слепец поймет, что это город Тур! Ах, если бы Людовик владел кутногорским серебром, он бы чеканил монету величиной с калач!

Вельможа подержал французский грош на ладони, затем с величайшей учтивостью возвратил его владельцу.

— Вы, легавые и меняльщики, и минцмистры, — проговорил он, оборотясь к Бишеку, — вы, склочники, каверзники, обманщики, — знайте: ежели доведется мне получить аудиенцию у короля, я непременно буду его просить, чтобы он выгнал вас вон. Мне внушил это Бог, Бог указал мне на того расстроенного крестьянина, которого я собирался наказать, а он скорее заслуживал жалости.

Едва кавалер выговорил эти слова, как снаружи послышался шум и топот грубых башмаков. Внезапно распахнулись двери, и в корчму ввалились двое кавалеровых слуг с мужичонкой. Бедняжка убежал недалеко, его схватили где-то около окружной стены. Едва он предстал перед вельможей, как в благородных жилах взыграла кровь. Вспомнился рыцарю его испуг, вспомнилась шапка, что сползла на затылок, когда по вине крестьянина конь под ним взвился на дыбки, и вытянул он мужичонку по хребтине ремешком своего ягдташа, а потом простил его и дал горсточку ничтожных, изъятых из обращения бляшек. Денежки примирили мужичонку с кавалером, губы его раздвинулись в счастливой улыбке, и он покосился на корчмарский бочонок.

Приближался полдень. Вельможа не хотел рассиживаться в корчме, куда заглядывают все кому не лень, и засобирался уходить. Но прежде чем выйти, он сделал своим слугам незаметный, но достаточно понятный знак. Те тоже поднялись со своих мест.

Погоняла как раз доказывал, что никого он не обкрадывает и что изо всех своих немощных сил старается помочь правителю разбогатеть. Клялся небесами, что если кто и получает от обмена денег выгоду, так это королевская канцелярия.

— Разумеется, — убеждал он, — я, погоняла, и минц-мистры, и менялы, и все, кто плавит серебро и кто делает зернистой медь, кто льет, и режет, и стрижет, — все могли бы идти в пастухи, ежели бы монета была твердой.

Далее ни единого путного словечка нельзя было разобрать. Он истошно закричал, ибо слуги нашего вельможи схватили его за шиворот и вышвырнули за дверь! Наверное, он еще долго бормотал нечто невразумительное о суде, да кто обращал на это внимание!

Француз, который не любил покидать поле боя без результата, начал раздавать деньги. Вознаградил Кубич-ка за его дерзкую выдумку, одарил всех слуг и напоследок — мужичонку. Тот, с великой надёжей, озираясь на бочку, ответил ему так:

— Забодай тебя комар, чужестранец! Зачем ты наделяешь меня деньгами в корчме? Ведь ежели бы я получил такие денежки где-нибудь подальше от этого кранти-ка, я наверняка прибавил бы их к своим, чтобы хватило на обмен. И топор был бы мой!

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

К началу правления короля Вацлава II вызрели причины, долго проклевывавшиеся в Чешских землях, и народ, населявший эти земли, в который раз начал осваивать новый уклад жизни. Но народ этот был уже разрознен. Грубо говоря, разделился он на два народа, два единства. Первый и меньший — властвовал. Держал в руках и богатства, и меч, и право, и науки церковные, и науки светские, и ценности, создаваемые трудом, и ценности, сокрытые в земле. Однако вельможи и духовенство, принадлежавшие к правящим кругам, трудились не ради того, чтоб накормить людей.

К народу второму, бесчисленному — ежели иметь в виду его множество, — относились мещане, ремесленники, сельский люд и, наконец, те, для которых еще не было придумано имени и которые много-много позднее определились как сословия четвертое и пятое. И надлежало этому люду трудиться в поте лица своего. Его сила, его умение пришли в соединение с тем, что именуется мыслью и искусством. Благодаря свершениям тех и других родилось единое дело — оно заполнило — все время.

Когда различия, совпадения и множество разных отношений привели к возникновению взаимных связей, была соткана сеть нового порядка и отчеканен новый знак силы и зависимости. Так подошло время, когда надо всем стали властвовать деньги. Грош стал знамением переворота и нового способа управления, и труда, и ценности, определением жизни. Грош славили и проклинали, словно ключ от неких ворот, которые ведут в грядущий век.

В этом грядущем веке люди обрели великие свободы, Чехия познала пору расцвета, и народ, который есть и земля, и дух, и общность труда, и языка, и отношений, и памяти-беспамятства, в глубинах которых отражается каждый час, ныне уходящий, — этот народ образовал из своих нервюр единый свод и стал бессмертен.

ПОСЛЕДНИЕ ПРШЕМЫСЛОВИЧИ

ДРЕМУЧИЕ ЛЕСА

Есть сведения, что во времена короля Пршемысла Отакара II в Мазовецкой земле на самой окраине дремучего леса между Вислой и Древенцом жил человек по имени Кмитас. Сказывают, сердце у него было доброе, а нрав бедовый. Тело гибкое, грудь широкая — косая сажень в плечах, бедра узкие, грива кудрявая, глаза — пламенные, клыки — волчьи.

Был ли он красив?

Может, и был, но свидетели расходятся во мнениях.

Одним летом в чащобу, где обитал Кмитас, забрел дьякон Разек, добрый монах и креститель язычников. Дьякон шел, ничего не опасаясь. Продирался через густой подлесок, спотыкался о корни и вдруг увидел перед собой костры. И около них — Кмитаса. Пламя ярко освещало лицо и фигуру Кмитаса, его рамена, волосы, его пылающие очи. Отчетливо было видно, что существо это веселится, но дьякон, объятый страшной тоской, возопил благим матом. Вопил он, вопил, просил о помощи и едва не помер со страху.

Не оттого ли, что Кмитас был безобразен? Не оттого ли, что вместо прямого носа у него огромный клюв, когти — вместо благородной формы рук и копыта вместо ног человечьих?

Может быть, всё может быть, однако бабы, которые шли однажды мимо Косьювского брода и видели Кмитаса, купавшего коня, принялись хохотать и швырять в парня комками земли. Одна из молодиц держала в руках валёк, которым отбивают белье, и с большой охотой поколотила бы им милого Кмитаса.

— Ах ты волк-волчище, да что же это, никак, распугать нас хочешь? А ну попробуй только, подступись!

С этими словами кинулась молодица бежать. Подобрала до колен юбки, лицо румянцем, будто огнем, полыхает, из глотки вот-вот вырвутся ликующие крики, ей-ей, очарованная русалка, а не напуганная и дрожащая от страха девушка.

А как же валёк?

Со времен змия в раю, со времен каменной палицы, со времен первой улыбки, тронувшей человеческие губы, колотушки выражают не одну лишь злобу, но и расположение. Грозно занесенный валёк, издевки и комья земли, которыми осыпали девки Кмитаса — это жестокий знак любви. Да-да, так оно и есть! Исчадие ада, до смерти напугавшее святого монаха, девушками, проходившими по Косьювскому броду, было признано прехорошеньким.

Разумеется, сам Кмитас ни о своей внешности, ни о своих манерах не имел ни малейшего представления. Наряжался как попало, а занимался всем, что требовалось. Голод, древний уклад жизни семьи и набеги поля принуждали его пасти скот, колоть дрова, охотиться на зверя, мстить за обиды и спасаться бегством от неприятеля более сильного, чем сам. Был он и хитер, и коварен, и беспощаден, а порой оказывал себя нежным и ласковым, словно невинный младенец. Шел ему двадцатый годок, но тогда никто не вел счет летам, так что легко допустить, что появился он на свет несколько раньше или чуть позднее.

Что касаемо родных — отца Кмитаса, матушки, кумовьев, братишек и сестренок, — то они тоже были равно свирепы и равно любвеобильны. Дикий лес, непроходимые чащи или, вернее, чудовищные условия обитания в дебрях вынуждали их совершать чудовищные поступки; родственные чувства объединяли их в единое счастливое целое, а благодаря естественной своей набожности они видели небо в алмазах.