Читаем без скачивания Картины из истории народа чешского. Том 2 - Владислав Ванчура

ДЕНЕЖКИ ЛЕГЧЕ, ЧЕМ ФИГОВЫЙ ЛИСТОК

В пору правления короля Вацлава и как раз в то время, когда распространилось мнение, что Чешские земли — это сущий рай для корыстолюбцев и торгашей, когда из Иглавских и Кутногорских рудников корзинами извлекали серебро, появился в Праге французский купец по имени Фуссьен. Был он богат, поселился в трактире «У двух лягушек», но там ему не сиделось.

В одном присловье говорится, что души кухарей охотнее всего обитают на кухне. Фуссьен, торгаш до мозга костей, подтверждал правдивость подобных изречений с некоторым отклонением: торжище притягивало его к себе, как ночных бабочек пламя. Собрал он как-то гентские сукна, но прежде чем выставить их на всеобщее обозрение и начать торговлю, заглянул на Святогавел-ский рынок. Бродил меж дощатых лавчонок, которые в свое время с такой поспешностью произвел на свет господин Эберхарт, пробовал на ощупь материи, разложенные на прилавках и на каменных плитах, которые тянулись по всей ширине «торговых рядов, постоял под навесами и в нишах, справился, почем ходят деньги, порасспросил о ценах и со всеми перебросился парой-другой словечек. Там посмеялся, тут подивился, где-то отбрил проходимца, желавшего всучить ему свой товар. В ушах у него звенело от выкриков, хвастливых слов и заверений, будто прекраснее этой шерсти на целом свете не сыщешь и что отдают ее почитай что задаром, — вот так и прошел он значительную часть пути. И был совершенно счастлив. Ослиный рев, голоса, звяканье, грохот повозок, жалостливые вопли, гул, перебранка, стук молотов, треск разрываемого полотна и, разумеется, сама толкотня доставляли Фуссьену невероятное наслаждение.

С великим удовольствием разглядывал он лавочников, которые — ушки на макушке, бдительность во взоре — движением, в течение пяти сотен лет восхищавшим актеров доброй старой Европы, зазывали внутрь своих логовищ всякого, у кого в кармане позвякивали динарики. Когда же Фуссьен насладился вихрем жизни и голова его уже раскалывалась от гомона и грохота, он зашел в корчму.

Палец в петлице, плащ волнуется на сквозняке, которым тянет из дверей, — и вот уже все готово для развлечений. Откуда ни возьмись, перед Фуссьеном расшаркивается человек по имени Бишек, он — кампсор, соглядатай и посредник товарищества управляющих монетными дворами. И в этом нет ничего удивительного, ибо любезный Бишек довольно давно следил за Фуссьеном. Довольно долго изыскивал повод к нему привязаться. Отчего? Да оттого, что учуял чужестранца, догадался, что Фуссьен будет обменивать деньги, и хотел завлечь его в меняльную контору своего хозяина. Помимо всего прочего, хотелось Бишеку изблизи поглядеть, как торгуются французы.

Что до манер, то Бишек хорошо их усвоил. Был он весьма услужлив. Распахнув двери в прихожую, он подвел Фуссьена к столу и резко прикрикнул на корчмаря, чтоб тот поторопился обслужить гостя.

— В твою дыру заглянул француз, — сказал он. — Это, брат, не всякий день случается. Так что — за дело! Выйди-ка пожелать нам здоровья! Кому говорят, выйдешь ты из твоего закута? Что ты там потерял, скажи на милость?

Корчмарь отпустил юнца, которого до сей минуты держал за шиворот, вытер руки о фартук и отозвался:

— Кум, со мной Бог знает что приключилось. Ведь на что уж я калач тертый, а поди ж ты — тоже на удочку попался!

— Кушанье и питье на стол! — снова прикрикнул соглядатай и пододвинул Фуссьену тяжелую скамью — так, чтобы француз мог видеть фасады лавчонок и торжище, куда валом валил народ. Меж тем трактирщик остановился от французского купца на почтительном расстоянии — французов он отродясь не видывал — и поближе к Бишеку, с которым уже много лет был на „ты“. Поклонился, лицо его выразило надежду прилично заработать, хотя он все время косил глазом куда-то в темный угол, на злосчастного юнца, которого только что выпустил из когтей. Перечислив несколько блюд, которые мог состряпать тотчас, и налив гостям вина — это было доброе мадьярское, — он поведал им о том, что приключилось.

— Этого студента, который, скорее всего, давно и грамоту позабыл, я, святая простота, накормил и, само собой, напоил. А сам, дуралей, не догадался сперва его по карманам похлопать, не попросил хоть какую медяшку показать! Вам, кум, конечно, известно, что у нас, корчмарей, с деньгами туго, так как же мне не сетовать о такой утрате?

Француз, не понимавший по-чешски, — он разбирался лишь в немецкой речи, — догадался о сути происшествия лишь по горестному выражению лица студента. Это его позабавило, и он выразил желание, чтобы свой рассказ корчмарь повторил на понятном ему языке. Жена корчмаря была родом из Саксонии, и сам он весьма охотно изъяснялся на ее родном наречии. Так что, не заставляя себя долго упрашивать, он в весьма соленых словах пересказал все с самого начала. Французу рассказ пришелся по душе. Веселый он был человек, но что до честности, так этого славное воспитание ему не привило. Душа его была распахнута для всех плутов, воришек, расторопных мошенников, шутов и фигляров, которые из всякого положения умеют вывернуться, и с большой легкостью закрывал глаза на всякие хитрованства и проделки, украшающие жизнь и доставляющие человеку удовольствие. Такое блаженство Фуссьен испытывал сейчас. Наверное, потому — невзирая на немалые барыши — один карман у него был пуст, а другой — с дыркой.

Так вот, выслушал Фуссьен жалобы корчмаря, кивнул ученику, чтобы тот приблизился, и, откусывая от холодного окорока большущие куски, стал расспрашивать, как тому поправились колбаски, которых он будто бы уплел чуть ли не полдюжины.

Ученик был сокрушен. Он казался дурак дураком, однако опытный глаз господина француза сразу определил, что это прожженный плут. Из-под его прикрытых век лучился взгляд, хорошо известный всем плутам на свете.

— Чужеземец и ты, кого корчмарь называет сыщиком, рассудите, что за жизнь у нас, у тех, кто стремится хоть как-то выбиться в люди. Ясно ведь, да и в книгах пишут, что у каждого должно быть достоинство, однако недоброжелательство и никуда не годное попечительство лишает нас всего. Случилось так, что три дня у меня во рту не было ни крошки!

— Хм, — хмыкнул французский купец, — твоя песенка надрывает мне душу! За такую я ничего не дам. Не найдется ли у тебя в запасе что-нибудь не столь слезливое? Ведь нужно быть весьма изобретательным, чтобы выманить у своего ближнего столько колбасок. А ежели ты глуп, тогда правда на стороне корчмаря!

— Мне ничего не стоит повеселить вас какими-нибудь шутками, — отозвался ученик, — и вас повеселю, потому как чувствую, что вы оплатите мой долг.

Тут он уселся подле купца и пошел сыпать прибаутками и веселыми историйками. И рассказывал так, будто они с ним самим приключились.

Так вот, Фуссьен кушал, студент болтал, соглядатай искал случая подольститься к купцу, а тот, считая себя тут главным, ибо оба рассчитывали на его карман, смеялся и не говорил ни да ни нет.

Меж тем снаружи какой-то бузотер-насмешник устроил еще одну потеху. Прежде чем она смешается с тем, что творится вокруг француза и студента, надобно покинуть корчму и выйти на свежий воздух.

Там, в палатке лавочника — как раз неподалеку от нашего трактира, — крестьянин торговался насчет топора. Ощупывал его, облизывал острие кончиком языка, почесывал в затылке; справившись о цене, сто раз откладывал, сто раз снова брал в руки, стократ собирался уйти с пустыми руками и стократ ворочался назад. Когда же, наконец, сошелся он с торговцем в цене и напряженное выражение исчезло с его лица — ибо относился он к этой покупке столь серьезно, будто речь шла о душе, — когда и лавочник смог перевести дух, ведь о каменный стол звякнули несколько монет, проехал мимо на норовистой кобыле высокородный пан Мыкуш. Гордец высокомерно поглядывал с высоты седла на все вокруг, и мало его заботил мир мелких лавочников и бедняков, которые торгуются из-за ничтожных покупок. На почтительном расстоянии от Мыкуша держались пятеро слуг, ехавших верхами. Шляхтич и его свита оказались как раз за спиной крестьянина, когда в тесную улочку свернул возчик со своей тележкой. Народ сбился в кучу, и никто не мог сделать ни шагу. Как тут быть? Хочешь не хочешь, а пришлось шляхтичу тоже остановиться. Он огляделся, и взор его упал на крестьянина и торговца. Именно в эту минуту торговец взял в руки денежку и принялся ее разглядывать, то поднося к слезящимся глазам, то отставляя подальше, и переменился в лице. Еще недавно приветливое, ласковое и сердобольное, оно вдруг сделалось строгим, как лицо слепца, переходящего по мосткам. Торговец надул губы, сдвинул брови, а из горла его вместо доброжелательного и спокойного голоса вырвался глухой, угрожающий и злобный хрип:

— Ах ты, чертово отродье! Ты что же, негодяй, провести меня задумал, да? Что? Как? Да так! Денежка твоя неходовая! Это ведь железка, король ее уже полгода как отменил! Ах, прохвост! Ах, хомяк! Ах ты, старый обманщик!