Читаем без скачивания Красная Борода - Сюгоро Ямамото

Весной следующего года О-Сэн отправилась на клад­бище храма Хонэндзи и, уплатив деньги священнику, попро­сила выбить на могильных камнях посмертные имена дедушки и Коты. Потом она заказала памятные дощечки с их посмертными именами и на дощечке Коты вывела крас­ной тушью свое имя.

Так дни шли за днями, складываясь в месяцы и годы. Умер Гондзиро из конторы посыльных. Во время пьяной драки он пырнул кого-то ножом, угодил в тюрьму и спустя год отдал богу душу. Томосукэ и его жена при содействии Кадзихэя купили домик в Хондзё и занялись торговлей лесом. Невдалеке от моста Асакуса, чуть ниже по течению, возвели новый мост и назвали его Янагибаси. Вот, пожалуй, и все заслуживающие упоминания события, происшедшие в последние годы.

Местные жители направили прошение о строительстве нового моста сразу после пожара. Наконец мост построили. Это событие отмечали в течение трех дней. На третий день О-Сэн закрыла лавку, отправила помогавшего ей юношу погулять с Котаро, а сама переоделась в новое кимоно, намереваясь поглядеть на новый мост. Кто-то окликнул ее у входа. О-Сэн отворила дверь и увидела Сёкити.

—  Я пришел просить у тебя прощения, — сказал он, виновато глядя ей в глаза.

Они не виделись пять лет. С тех пор Сёкити немного рас­полнел, лицо округлилось и лоснилось от жира. Наверно, выпивает, подумала О-Сэн, спокойно разглядывая его. Как ни странно, в ее душе не дрогнула ни единая струна. Она могла бы рассмеяться ему в лицо, появись у нее такое жела­ние.

—  Я очень спешу, — холодно сказала она.

—  Я задержу тебя ненадолго, О-Сэн, — поспешно про­бормотал он. — в конце прошлого года я ездил в Мито на похороны Сугиты.

—  Господин Сугита скончался?.. Какая жалость!

—  Он до последнего времени переписывался с моим тестем Ямагатой, а меня отправили представлять наше семейство на похоронах. Сугита во время пожара повре­дил бедро, рана не заживала, началось заражение, и он умер.

—  А как себя чувствует тетушка О-Тё?

—  Здорова. Она о многом рассказывала, в том числе и о тебе. От нее я и узнал, что у тебя с Котой ничего не было, что ты терпеть его не могла и отказалась выйти за него замуж.

—  Это неправда! — воскликнула О-Сэн.

—  Что неправда?

—  То, что сказала вам О-Тё — будто между мной и Котой ничего не было. Просто она не знала. Неужели и вы так считаете? — О-Сэн громко рассмеялась.

—  О-Сэн!

—  Все было так, как вы когда-то подозревали. Мы были близки с Котой. У меня родился от него ребенок. Если хотите доказательств, я вам их представлю.

О-Сэн подошла к домашнему алтарю, стоявшему в углу комнаты, открыла его, зажгла свечу и подняла ее над голо­вой, жестом приглашая его подойти.

—  Видите? Это поминальная дощечка с посмертным именем Коты. А прочитайте имя жены, написанное рядом красной тушью? «О-Сэн»! Если сомневаетесь, что посмерт­ное имя дано именно Коте, переверните дощечку. Там стоит имя, данное ему при рождении: «Кота».

Сёкити опустил голову и, не произнеся ни слова, поки­нул дом. Оставшись одна, О-Сэн, глядя на поминальную дощечку, прошептала:

—  Вот и хорошо, Кота. Надеюсь, тетушка О-Тё на меня не рассердится. У меня такое чувство, что теперь мы по-настоящему стали мужем и женой. Наверное, и ты тоже так думаешь.

Из глаз О-Сэн, обжигая щеки, хлынули слезы. Ей пока­залось, будто в неясном свете фонаря она увидела лицо Коты. Он кивнул головой и вроде бы даже тихим голосом произнес: «Вот и прекрасно!»

Вдалеке послышались веселые голоса. Это праздновали открытие моста Янагибаси.

РАССКАЗЫ

Ночь в камышах

Дело было, кажется, в сен­тябре — точно не помню. Я плыл на своей плоскодонке по протоке, которая вывела меня к восточному побережью. Где-то я писал уже, что на этом побережье хороший мор­ской пляж, а сама протока — отменное место для ловли «гокая» — лучшей, по-моему, наживки для удочки. Водится он на песчаных отмелях, в мелкой воде. Говорят, будто он пять раз в месяц выбирается из песка и уходит в море. Отсюда и прозвание его — «гокай»[59], а как по-научному его называют, не знаю. Исход «гокая» начинался близко к полуночи, и рыбаки к этому времени уже ожидают его, поставив ловушки — широкие полутораметровые мешки из хлопчат­ки, куда он и попадает, не дойдя до моря.

В первую поездку свою к восточному побережью я и не думал вовсе о ловле живца. Просто я слышал, что там, среди камышовых плантаций, хорошо клюет рыба. Кое-кому покажется странным слово «плантации», но там и в самом деле на больших пространствах, примыкавших к кромке чистой воды, выращивали камыш. Камыш на раз­ных делянках различался и по толщине, и по цвету листь­ев — каждый сорт предназначался для особой цели. Выра­щивали его едва ли не так же, как растят рис и пшеницу, до поздней осени, а потом убирали раздельно, по участкам. Зимой же здесь, в камышах, было прекрасное место для охоты на водоплавающую дичь. А в узких протоках, пересекавших камышовые заросли, водилась уйма рыбы.

Я загнал лодку в одну из проток, которая показалась мне подходящей, и закинул леску. Богатый ли выдался в тот раз улов, или, быть может, одна-единственная рыбешка прель­стилась моей приманкой — на этот счет мой дневник без­молвствует. Важнее другое: странствуя вдоль протоки в поисках «счастливого» места, я набрел в конце концов на списанный пароход № 17 и встретился с капитаном Коямой. Как сейчас помню, кто-то окликнул меня, я обернулся и шагах в двадцати за спиной у себя увидел посреди камышей белоснежный пароход. На корме его стоял худощавый ста­рик.

—  Там никакого клева не будет, — сказал старик сиплым моряцким голосом. — Забирайтесь-ка лучше на палубу — отсюда и удить сподручней.

Растерявшись, я пробормотал что-то в ответ и воззрился на старика и его пароход.

Должно быть, протока здесь кончалась: дальше виднел­ся поросший соснами склон. Судно было пришвартовано носом к берегу. Там было, наверное, совсем неглубоко, и потому палуба кренилась к корме. На глаз невозможно было определить возраст торчавшего на палубе долговязо­го, тощего старика. Как и положено капитану, он носил форменный китель — правда, изрядно поношенный — с двумя рядами пуговиц и фуражку с «крабом». Но там, где кончался китель, капитан был гол, вернее, в одних лишь ветхих трусах какого-то рыжеватого цвета. На обветрен­ном, темном лице с впалыми щеками и ввалившимися гла­зами выделялся мощный подбородок; пепельно-серые брови сошлись у переносицы, словно старались укрыть глаза от слишком яркого света.

Старику, скорее всего, просто хотелось поболтать. Но мне и сам этот списанный рейсовый пароход в зарослях камыша, и присутствие на нем старика показались настолько нереальными, что я совершенно растерялся, про­бормотал, мол, приеду еще, и быстро ретировался.

Прошло несколько дней. Однажды вечером, греясь у очага в доме моего давнего знакомого Такасины, я завел разговор о странной встрече со стариком на корабле.

—  Знаю, знаю, это капитан Кояма, — улыбаясь, сказал

Такасина. — У него, представляете, и сын есть, и дочь замужняя. А он вот живет бобылем. Чудной старик. Нелю­дим.

Капитан Кояма, оказывается, прослужил в Восточном пароходстве лет сорок с лишком. Подростком еще нанялся он на пароход юнгой, потом стал матросом, механиком и, наконец, дослужился до капитана. За все годы у него не было ни единой аварии, его всегда ставили в пример другим и не раз награждали за безупречную службу. Когда пришел срок уходить на пенсию, Кояма не захотел покидать паро­ход и еще пять лет крутил колесо штурвала.

Здесь, я думаю, стоит сделать небольшое отступление и рассказать о капитане Буле. Капитан Хакии по прозвищу Буль плавал на принадлежавшем Восточному пароходству «тридцать шестом» и, хотя все сроки его ухода на пенсию давно вышли, ни за что не желал списываться на берег. Он был очень тучен. При ходьбе все тело его колыхалось и складки жира на груди, словно волны, бежали в одну сторо­ну, а на животе — в другую. Отталкивающее было зрели­ще, когда он шел, едва переставляя ноги. Наверное, он и сам понимал это и передвигался лишь в самых крайних слу­чаях. Веки его набрякли, отяжелели и с трудом поднима­лись, приоткрывая щелочки глаз. Под подбородком у него висела огромная складка, так что он с трудом поворачивал голову. За внешность его и прозвали Буль[60]. И кличка эта оказалась настолько точна, что люди, дразня его Булем, почти не испытывали при этом удовольствия. Сам капитан Буль на расстоянии двадцати метров уже не в силах был ничего разглядеть, и потому матрос по имени Томэ всегда стоял на носу и, отчаянно жестикулируя, кричал: «Прямо!», «Право руля!», «Так держать!» или «Задний ход!», а капи­тан в соответствии с этим крутил штурвал и отдавал при­казы механику. Матрос Томэ, который, по общему мне­нию, был слегка чокнутый, очень гордился своими обязан­ностями и обычно, пропустив стаканчик, с важностью утверждал: