Читаем без скачивания Толкование путешествий - Александр Эткинд

Психоанализ, писал Фрейд, «научил нас тому, что первый выбор инцестуозен»; антропология, рассказывал он, научила тому, что первые же усилия цивилизации противодействуют этому выбору. Фрейд показывал, как все известные культуры, включая «самые дикие, несчастные и жалкие», избегают инцестуозных связей «с тщательной заботливостью и мучительной строгостью»[618]. Даже австралийские аборигены, не знающие частной собственности, выстраивают ритуальные барьеры против связей отца с дочерью или зятя с тещей. Этот первый шаг культуры, «запрет кровосмесительного выбора объекта» был, «возможно, самым сильным искажением любовной жизни человека за все истекшие времена»[619].

Инцестуозный бред Зины Волковой, направленный на Льва Троцкого, похож на короткое замыкание в среде тысячелетий. Авангардистская вера в скорое и окончательное Просвещение вошла в контакт с древней страстью, не знающей изначальных запретов. Конец истории сомкнулся с ее началом. Троцкий пророчил, как история станет прозрачной и разумной, и новое издание человека не будет знать корысти и порока. Груз истории возвращался к Троцкому в самых тяжких своих проявлениях. Его бывшие сторонники восстали против него, регрессируя до холерных бунтов, и осуществляли планы мести, достойные варваров. Его собственная дочь обратила к нему страсть, забытую с каменного века.

Несмотря на терапевтические усилия или благодаря им, бред дочери развертывался в полном объеме. Более того, как это бывает при психозе, бред стал получать философское самообоснование, безумие — систему. В конце 1931 года Троцкий получил от дочери такое письмо:

Папа, голубчик, я отлично понимаю, что то, что я делаю сейчас (я имею в виду это письмо), чуть-чуть рискованно… Ну, если я совершаю опять большую ошибку, ты найдешь силы меня поправить.

Видишь ли, я вдруг сразу все поняла, и это так поразительно… так поразительно, что я почти не верю себе […] Знаешь ли ты имя всей этой такой запутанной, а в сущности такой элементарной штуки? Она зовется инстинктом, а с этими вещами не шутят. Возможно, впрочем, что ты догадался об этом давным-давно, я поняла это только сейчас. Но кто сказал, что инстинкт слеп? Это — неправда. Он имеет страшно зоркие глаза, которые видят в темноте. Он преодолевает пространство и время. Недаром он является памятью поколений, а начинается там, где начинается самая жизнь. Но инстинкт, папа, бывает по-разному направлен. В этом все.

И самое страшное, что он безошибочно и беспощадно разит тех, которые ему мешают. […] Человек, запутавшийся в этих вопросах и не способный понять их, легко может дойти до религиозного помешательства. […] А ведь никто меня не поддержал. Врачи меня только запутали, но я их, бедных, гораздо больше. Знаешь, что меня поддержало? Вера в тебя. Вопреки самой очевидности, вопреки всему… А разве это не инстинкт? Что же это в таком случае? И разве он не оправдал себя?

Удивительно, как точно эта философия переворачивала и опровергала философию отца. В самом деле, которая из них более бредова? Ни доктор Май в отношении Зины, ни Троцкий в отношении России не сделали то, чего обещали они и чего требовали идеалы Просвещения. «Врачи меня только запутали, но я их, бедных, гораздо больше», — пишет Зина; словам ее можно придать значение сколь угодно расширительное. Действительно, рациональность фрейдистов и марксистов оказалась неспособной победить настоящего врага: все то, что Зина называет «инстинктом». В ее смертельной любви к отцу только этот «инстинкт» ее и поддерживает. Вера в отца поддерживает ее «вопреки самой очевидности», иначе говоря — вопреки данным опыта. Именно такую нерассуждающую веру опровергали философы Просвещения; ее презирал поздний наследник и завершитель их традиции, Троцкий. Его дочь нашла своего кумира в человеке, который инцестуозно совмещал в себе биологического отца, политического вождя и предмет желания. Она не зря опасалась «религиозного помешательства».

В Тотеме и табу Фрейд отверг натуралистическую гипотезу, согласно которой инцестуозные связи ведут к ущербному потомству и потому склонность к ним бракуется естественным отбором. Взамен он предложил собственную, культуральную. Мифологический праотец обладал всеми женщинами своего клана и препятствовал сексуальным связям сыновей, пока те не убили его; в раскаянии они обожествили его и от его имени запретили себе инцестуозные связи. Если рассматривать Троцкого как отца революции, то акт его изгнания и последующего уничтожения эквивалентен первому, архетипическому отцеубийству. В духе основного фрейдовского мифа, восставшее общество обожествляет своего убитого отца. В нашем случае обожествление досталось умершему Ленину, а Троцкий принял на себя роль сатаны. Инцестуозная страсть дочери к такому отцу извращенно, но точно вписывается во фрейдовский сценарий.

Согласно идее Фрейда, до отцеубийства все женщины орды, включая дочерей, принадлежали отцу. Инцестуозный запрет развился после отцеубийства, когда одержимые своей виной сыновья разом изобрели общество, религию и мораль. Как характерный рецидив отцовской власти Фрейд описывал «королевский инцест», практикующийся на вершинах земных иерархий, — например, у египетских фараонов или в монархических браках Европы[620]. Эта поздняя теория Фрейда всегда казалась надуманной; но похоже, что именно такой, глубоко патриархальный способ поклонения отцу-мужу-вождю-богу, все в одном лице, всплыл в психотическом воспроизведении древних мифов, которым занималось теперь Зинино бессознательное.

Нерассуждающая вера Зины была обречена войти в конфликт с рациональностью своего предмета. Мистические культы вполне жизнеспособны, но предметом культа нельзя сделать разум: кто-то из двух этого противоречия не выдержит, культ или разум. На фронтах Гражданской войны Троцкий умел останавливать бегущих солдат истовыми речами о грядущем счастье, подкрепляя свои слова заградительными отрядами, которые по-своему тоже верили в Троцкого. В годы эмиграции он умел вдохновить своих поклонников бесплатно работать на него в качестве секретарей, переводчиков, телохранителей. Движение поклонялось рациональности, но его подпитывали человеческие связи самой архаической природы: с одной стороны, личное поклонение, с другой стороны, родственные чувства. Лишенное «классовой» поддержки — иначе говоря, власти — движение было обречено развиваться как клан. Династическая преемственность рассматривалась как первобытный пережиток, но троцкистом номер два был сын троцкиста номер один. В троцкистском клане, отделенном от мира своими целями и ценностями, развивалось нечто вроде эндогамии. Брат главного французского троцкиста, тоже троцкист, потерял жену, когда она ушла к сыну главного русского троцкиста. На этом фоне инцестуозные чувства Зины не являются исключительными; скорее они в карикатурной форме воплощали общую клановую тенденцию. И сама эта тенденция не исключительна; так же действовали отцы-основатели многих религий и революций.

Троцкий и харизма любили друг друга. Но, выстраивая и эксплуатируя свою харизму, он опровергал ее механизм. Требуя веры, Троцкий отрицал ее во имя разума. Он верил, что его поклонники следуют ему не из-за преклонения перед его подвигами и качествами, но осознавая логическую неизбежность его идей, Его соперник Сталин предложил более органическое сочетание личности и культа, которое его собственный наследник точно назвал культом личности. То было обращение вспять всего, что было сделано Просвещением и его наследниками. Из рациональной, атеистической, анархической традиции социализма родилась новая религия, обожествившая лидера.

Зина по-своему догадалась об этом, и по-своему догадалась об этом партия. «Самое страшное, что он безошибочно и беспощадно разит тех, которые ему мешают», — рассуждает она об открытом ею «инстинкте». Если отнести это предупреждение к тому, о ком она только и думает, — к ее отцу, — то они покажутся не только здравыми, но и наделенными замечательной проницательностью. «Все-таки начинает мне казаться, что не все мои идеи — чистый бред», — писала она; психоаналитик, конечно, толковал такие ее сомнения как сопротивление лечению. Между тем «инстинкт» разил беспощадно и, к сожалению, безошибочно. Так и развивались последующие события вплоть до удара ледорубом по черепу читающего революционера.

В 1938 году Фрейд описывал мировые события с обычной трезвостью, но — неожиданно для этого автора — отказывался от интерпретации.

Мы живем в совершенно исключительное время. […] Прогресс заключил союз с варварством. В Советской России предпринята попытка возвысить к более совершенным формам жизни более 100 миллионов людей […] Правители оказались достаточно дерзки, чтобы отнять у них «опиум» религии, и настолько умны, что дали им разумную меру сексуальной свободы, однако при этом их подвергли жесточайшему насилию […] Ощущаешь чуть ли не облегчение […], когда в случае немецкого народа видишь, что возврат в почти доисторическое варварство способен происходить и без опоры на те или иные прогрессивные идеи[621].