Читаем без скачивания Толкование путешествий - Александр Эткинд

Вообще-то главный — может быть, единственный — источник психического заболевания заключается в том, что я оторвалась от всяких «естественных» связей (которые состоят в работе). И все время — кроме полного затмения — я так и понимала это и больше всего от этого страдала. Но я не представляла, что это так трудно изменить. Особенно трудно, разумеется, с теми людьми, которые наблюдали меня несколько месяцев тому назад. Вот и получается что-то вроде заколдованного круга.

«Работа» для нее значила участие в движении ее отца. В другом своем настроении она пишет 30 мая:

А с папой, этим Фомой Неверующим, мне и вовсе переписываться не о чем. Он все больше в заоблачных сферах высшей политики попархивает (от «порхать»), а я преимущественно в психоаналитических свинствах пресмыкаюсь.

Отец пытался занять ее историческими разысканиями в берлинских библиотеках, для текущей работы ему нужны разные сведения. Но толку от дочери было мало, она жаловалась на рассеянность, и в письмах Троцкого чувствуется раздражение[630]. Однажды отец получил выписки столь обширные, что специальным письмом (от 17 октября 1931 года) ему пришлось «приостановить переписку целых глав из книг». В других случаях Зина, наоборот, оказывалась неспособной найти нужный источник и отвечала отцу беспомощными отговорками.

Был ли то психоанализ в техническом смысле этого слова? В своем подходе к этой больной доктор Май комбинировал психоаналитические сеансы с более обычным лечением, а еще с весьма своеобразными подходами социального плана. Он постоянно обсуждал с Зиной вопрос о возвращении в СССР. 10 декабря 1931 года она писала отцу:

Милый, родненький мой родительчик!

Сегодня утром послала тебе свое первое послание, и уже после того совершилось одно великое событие. Выслушал меня доктор Май и говорит: «Состояние легких превосходное. Я считаю, что в конце января или в феврале Вы можете возвращаться в СССР. К этому времени Вы будете вполне работоспособны». Я, конечно, в полном восторге, но немножко и встревожена: не слишком ли он торопится? То, что я буду к этому времени работоспособна, для меня — вне сомнения, но ведь на сегодня у меня еще ни один пневмоторакс не снят, а в СССР меня ждет голодище, отсутствие комнаты, наличие двух полубольных детей и… большие сомнения в том, чтобы я могла получить работу, которая даст возможность прокормить семейство. Ну, скажем, вы мне немножко помогать будете, если вам самим Бог поможет… Все же… Туберкулез имеет тенденцию возвращаться, и у меня даже на основании слов того же д-ра Мая (вначале) создалось впечатление, что для закрепления завоеванной позиции понадобится еще много и много месяцев… Что изменилось, не знаю. Может быть, он считает меня советской сановницей — я ведь не распространяюсь перед ним об условиях моей московской жизни. Да нет, глупости: он же знает, кто я. Другая версия: у него — как говорила мне А. И. Пфемферт — много больных служащих полпредства, и вообще он к этому высокому учреждению близок. Уж не оказали ли на него давление? Не хотят ли они повторить историю Нины /нрзб/?.. А жаль будет затраченных усилий и затраченных вами средств. Ну да рассуждать не приходится. В СССР, конечно, поеду с радостью. Да и знаешь, папа, ведь ужасное там положение. Долго же так продолжаться не может… Ведь в самое ближайшее время настанет решающая пора; всякий лишний человек весьма даже пригодится. Вот, не простившись с тобой, не хотелось бы уезжать… Думаю, что ты не станешь возражать против того, что вместо «привезения» Севы в Берлин (о чем были предположения) я обратно через Стамбул же поеду.

Через несколько дней, 14 декабря, она сообщила отцу, что два врача, профессор Кронфельд и доктор Май, теперь считают возможным ее возвращение в СССР «не раньше чем месяцев через пять». Письма ее кажутся теперь более умеренными. «Теперь только поняла, что перенесла тяжелую нервную болезнь, из которой как-никак благополучно вылезла», — писала она отцу 18 декабря 1931 года. В это время она еще была в клинике.

В начале 1932-го Зинаида, вместе с другими членами семьи Троцкого, была лишена права возвращения в СССР специальным Указом ВЦИК. 26 февраля она сообщала: «Родная Наталия Ивановна, вчерашняя „Правда“ принесла страшный удар: не впускают в СССР!» В это время, как можно понять из этого письма, она выписалась из санатория, жила в пансионе и «изредка» бывала у врача. Она обратилась с письмом во ВЦИК с просьбой пересмотреть решение и разрешить ей возвращение в СССР. Как следует из письма от 10 марта 1932 года, «к моему обращению во ВЦИК была приложена очень энергичная справка врача насчет риска моего пребывания здесь. Может быть, все-таки это сыграет известную роль?» Итак, доктор Май написал энергичный документ, в котором свидетельствовал о вреде пребывания за границей для психического здоровья его пациентки, зная при этом, что пациентка эта уже лишена юридического права и физической возможности вернуться на родину. «Он же знает, кто я», — писала она отцу. Тот, впрочем, тоже поддерживал ее желание вернуться. «Зина, на мой взгляд, должна немедленно опротестовать решение в деловой и спокойной форме», — писал он сыну в марте 1932 года об Указе ВЦИК. Если Зина действительно хотела уехать в Россию, это было вариантом отложенного самоубийства: «Если все же удастся вернуться и разделить судьбу оставшихся на родине — это будет для меня настоящим выходом. Для себя хочу только этого», — писала она Седовой 21 марта, собираясь идти на прием к полпреду СССР «с заявлением и справкой от врача». Однако подруга Льва Седова, с которой Зина была, возможно, откровеннее, вспоминала: Зина совсем не хотела ехать в СССР. Более того, «она ничего так не боялась, как быть насильственно возвращенной в Россию». По ее словам, возвращения дочери в СССР хотел Троцкий, «потому что Зина начала себя вести не совсем разумно с разных точек зрения»[631].

Мне и эта версия кажется маловероятной. Троцкий должен был понимать, чем чревато Зинино возвращение в СССР. Действительно, если бы она была жива и доступна несколько лет спустя, прокуроры и публика Московских процессов получили бы немало удовольствия от ее инцестуозных признаний. Троцкого и так обвиняли во всех грехах. По словам Николая Крыленко, Троцкий — «чудовищное соединение в одном лице всей суммы преступлений, какие только знают уголовные законы», «изверг человеческого рода» и «самовлюбленный Нарцисс»[632]. Крыленко перебирал тропы с тем большим энтузиазмом, что его сестра в это время была замужем за американцем Максом Истменом, деловым партнером и сподвижником Троцкого. Все же сказанное было немного голословно; показания дочери, доведенной до безумия совратившим ее отцом, могли бы отменно украсить риторику Крыленко. Московские процессы не были чужды такого рода клубнички. Ежова среди прочего обвиняли в гомосексуализме, а кремлевского врача Плетнева в том, что искусал пациентку.

В свете того, что мы знаем, сложнее всего объяснить именно отрицательный факт: почему столь ценную и столь доступную свидетельницу не вернули в СССР. Конечно, у спецслужб всегда проблемы с координацией работы; а может быть, они просто не торопились. Ближе к делу, в ноябре 1936 года переписку Троцкого пытались похитить из парижского архива. Операцией руководил знакомый нам Марк Зборовский. Было унесено 15 пакетов с вырезками из старых газет; по случаю главная часть архива с личной перепиской еще находилась в пути, о чем террористы не знали[633]. Если бы прокурорам досталась Зина или ее письма, их речи на Московских процессах были бы еще увлекательнее. Самая радикальная из гипотез состоит в том, что Зина потому и оборвала свою жизнь, что почувствовала, как собираются ее использовать. Вернемся, однако, к немногим оставшимся фактам.

9 апреля 1932 года полпредство в Берлине лишило Зину советского паспорта. «Врач, лечивший меня (и к которому я недавно заходила за новой справкой для Москвы), говорил А. И. Пфемферт, что он напишет письмо Н. Н. Крестинскому». Врач, наверно все тот же доктор Май, поощрял стремление Зины вернуться в СССР постоянно, настойчиво и не считаясь с реальностью. Как писал позже Троцкий в открытом письме Сталину, «врачи-психиатры заявили единодушно, что только скорейшее возвращение ее в обычные условия, к семье, к труду может спасти ее. Но именно эту возможность отнимал ваш декрет»[634]. Интересно, что Троцкий заявляет о нескольких психиатрах: поскольку Зина в это время только учила немецкий язык и с трудом читала газеты, можно полагать, что эти психиатры, «единодушные» в своем желании вернуть Зину в СССР, были русского происхождения. Создание подобной ситуации неразрешимого противоречия — эффективный способ довести пациента до предела отчаяния.

Близость доктора Мая к советскому представительству в Берлине и настояния доктора на возвращении больной в СССР не должны оставить сомнений в том, что НКВД получало сведения о дочери Троцкого. Как мы видели, даже Зина стала подозревать своих врачей в том, что они сотрудничают с Москвой. Но отец к сомнениям дочери оставался безразличен: все списывалось на психоз. Окруженный агентами и убийцами, Троцкий принимал разнообразные меры предосторожности, которые до последней секунды казались вполне эффективными. Его дети, Зина Волкова и Лев Седов, погибли раньше самого Троцкого. Возможно, то был особо изощренный способ отомстить сопернику: по формулировке Троцкого, «политически бесцельные акты обнаженной мести»[635]. Жертва, подобно Лаокоону в античном мифе, перед гибелью должна была увидеть смерть собственных детей. Было это рассчитано в Москве или нет, произошло именно так. Усилия московских спецслужб в Европе координировал Наум Эйтингон. Его агентами были Рамон Меркадер, убийца Троцкого; Марк Зборовский, организовавший убийство сына Троцкого; и Макс Эйтингон.