Читаем без скачивания Византийские портреты - Шарль Диль

Вот среди таких нежных забот, любимая и лелеемая, росла маленькая Анна Комнина, и, чтобы понять ее, небесполезно познакомиться с тем, что представляло из себя в конце XI века воспитание византийской царевны.

Редко любовь к литературе, и в особенности к литературе античной, была так распространена, как в Византии времен Комнинов. Именно тогда знаменитый своей необычайной ученостью Цец комментирует поэмы Гесиода и Гомера, Иоанн Итал, к великому соблазну православной церкви, принимается опять после Пселла за изучение Платона, а лучшие писатели эпохи, всецело проник-{242}нутые древними образцами, наперебой стараются в своих произведениях подражать наиболее знаменитым греческим писателям, и самый язык, утончаясь, своим несколько деланным пуризмом старается воспроизводить строгую прелесть аттической речи. При таком возрождении классической культуры царевна императорского дома, особенно если она была, как Анна Комнина, исключительно умна, не могла больше довольствоваться скудным образованием, дававшимся раньше византийским женщинам. У нее были лучшие учителя, и она воспользовалась их уроками. Она училась всему, чему только можно было учиться в ее время: риторике и философии, истории и литературе, географии и мифологии, медицине и естественным наукам. Она читала великих поэтов древности, Гомера и лириков, трагиков и Аристофана, таких историков, как Фукидид и Полибий, таких ораторов, как Исократ и Демосфен; она читала трактаты Аристотеля и диалоги Платона, и знакомство с этими знаменитыми писателями научило ее искусству хорошо говорить и "утонченнейшему эллинизму". Она была способна легко цитировать Орфея и Тимофея, Сафо и Пиндара, Порфирия и Прокла, стоиков и академиков. "Квадриум" (четыре науки) не составлял для нее тайны: она знала геометрию, математику, музыку и астрологию. Великие боги языческого мира и прекрасные легенды Эллады были близки ее душе; естественно, что она приводит в своих произведениях Геракла и Афину, Кадма и Ниобею. Она знала также историю Византии и географию и до известной степени интересовалась античными памятниками: более того, она умела при случае рассуждать о военных делах и обсуждать с врачами лучшие способы лечения. Наконец, эта византийка, как кажется, - довольно еще редкое явление на Востоке того времени, - знала даже по-латыни.

Это не была только образованная женщина, это была женщина ученая. Все современники одинаково восхваляют ее изящный аттический слог, силу и способность ее ума разбираться в самых запутанных вопросах, превосходство ее природного гения и прилежание, с каким она старалась развить его дары, любовь, какую она всегда выказывала к книгам и ученым разговорам, наконец, универсальность ее познаний. И достаточно также ознакомиться с ее произведением Алексиада, чтобы найти в нем блестящее доказательство ее литературных талантов. Несмотря на то, что тут можно подметить искусственность в слоге, изысканный и деланный пуризм в языке, несмотря на то, что тут встречаются местами педантизм и притязательность, все же тут чувствуется женщина выдающаяся, действительно талантливый писатель, каким неоспоримо была Анна Комнина. Все это уже было видно и в ребенке. Как вся-{243}кая византийка, она была очень сведуща в религиозных вопросах, а также в понимании священных книг. Однако по складу своей ума она чувствовала более влечения к вопросам науки, чем к вопросам религии. Она высоко ценила литературу, историю, уверенная, что благодаря им одним самые знаменитые имена могут быть спасены от забвения. С другой стороны, ее строгий ум пренебрегал сверхъестественным, пустыми изысканиями астрологов, ложными предсказаниями гадателей. Она хотела отведать от их воображаемого знания, как отведывала ото всего, но главным образом для того, чтобы убедиться хорошенько в его вздорности и тщете. И, несмотря на благочестие, она имела мало склонности к богословским спорам, находя бесполезным вдаваться в излишние тонкости. Больше всего привлекала ее история своей серьезной и суровой стороной и величием обязанностей, возлагаемых ею на историка.

Таково было умственное воспитание, полученное Анной Комниной. О нравственном ее воспитании заботились не менее тщательно. Под влиянием строгой Анны Далассины, матери императора, дух при византийском дворе крайне изменился за последние годы. Эта царица, с ее строгим нравом и суровыми привычками, решительно положила конец интригам гинекея, скандальным любовным похождениям, во времена порфирородной Зои и Константина Мономаха царившим в Священном дворце и развращавшим его. Твердой рукой завела она везде порядок, и под ее строгим надзором императорская резиденция приняла вид монастыря. Стало слышно пение священных песен, жизнь была правильно и методически распределена. Конечно, царь Алексей, не любивший своей жены, не стеснялся разрешать себе небольшие вольности; но он тщательно соблюдал приличия и устыдился бы поселить во дворце признанную любовницу, и общий дух его двора соответствовал безупречной пристойности. В такой среде и под влиянием бабушки, которую она крайне высоко ценила, Анна Комнина, естественно, стала в совершенстве воспитанной молодой девушкой, серьезной, целомудренной, соблюдавшей все приличия, с безукоризненной выправкой, с безупречной речью.

Однако мы составили бы себе об этой царевне далеко не верное представление, если бы видели в ней только умную, образованную, хорошо воспитанную женщину. Она слишком хорошо сознавала, чем она была как по рождению, так и по умственному превосходству, чтобы не быть крайне честолюбивой. И ей было также от кого унаследовать честолюбие. Ее бабушка Анна Далассина, силой своей упорной энергии возведшая свою семью на престол, им-{244}ператор Алексей, отец ее, такой ловкий, такой хитрый, такой настойчивый, ее мать Ирина, со своей мужественной душой, интриганка и смелая женщина в одно и то же время, - все это были люди крайне честолюбивые; и Анна слишком глубоко их всех почитала, чтобы не следовать слепо их урокам. Кроме того, очень гордая тем, что родилась в Порфире, очень гордая тем, что была старшей между детьми Алексея и Ирины, очень гордая императорским титулом, каким ее пожаловали еще в колыбели, она не знала ничего выше своего исключительного достоинства порфирородной. Она непомерно гордилась своим происхождением, своим родом и своей страной. В ее глазах Византия была всегда владычицей мира, все остальные народы - ее смиренными и покорными вассалами, а трон византийский - самым прекрасным троном вселенной. Надо видеть, с каким пренебрежением эта византийская царевна говорит о крестоносцах, об этих варварах, извиняясь, что ей приходится заносить в историю их грубые имена, равно оскорбленная и в своем писательском самолюбии сознанием, что ритм ее фразы нарушен этими чужеземными словами, и в своей императорской гордости, что должна терять время, занимаясь людьми ей противными и скучными. Анна Комнина была царица до мозга костей, и придворная среда, в которой протекала ее жизнь, могла только усилить это ее природное свойство. И в ее душе, своевольной, властной и честолюбивой, сознание своего высокого достоинства и положения должно было вызвать страшные извращения.

А между тем это не была душа черствая. У этой ученой и честолюбивой женщины можно подметить некоторую чувствительность, даже некоторую сентиментальность, которая порой забавна или трогательна. Я разумею тут не только ее очень сильную привязанность к родным. Она сама упоминает в довольно забавном тоне по поводу чуда, каким было отмечено ее рожденье, что она с пеленок была послушным, покорным ребенком. В другом месте она заявляет, что для столь любимых ею родителей она, не задумавшись, подверглась самым большим неприятностям, самым серьезным опасностям, "рискуя ради них своим положением, своим состоянием, самою жизнью", и что ее исключительная привязанность к своему отцу стала для нее источником многих несчастий. Все это семейные чувства, бесконечно почтенные, но которые, как мы это увидим, Анна Комнина не сочла полезным распространить на всех своих близких. Но в этом сердце находили место еще другого рода привязанности; подобно Арсиное Мольера, эта жеманница, эта скромница, эта педантка испытывала и более глубокие чувства. Она сама нам рассказывает, как в 1106 году - она тогда уже была несколько лет замужем - однажды стояла она со своими {245} сестрами у окна во дворце, когда проходило шествие, ведшее на казнь одного заговорщика, Михаила Анему. При виде этого красивого воина, такого обольстительного и такого несчастного, она почувствовала себя до того растроганной, что не хотела отстать от императора, своего отца, пока не добилась у него помилования осужденного; и с такой страстностью предалась она этой безумной затее, что осмелилась, всегда так строго относившаяся к этикету и ко всяким приличиям, потревожить Алексея, когда тот молился у святого алтаря. Десять лет перед тем, еще молоденькой девушкой - ей было тогда четырнадцать лет, - она испытала другое волнение того же рода, но более глубокое. Это случилось, когда в 1097 году прибыл морем в Византию один из вождей первого крестового похода, блестящий Боэмунд, князь Тарентский. Надо прочесть в Алексиаде, с какой восторженностью описывает Анна Комнина этого рыжего гиганта с тонкой талией, с широкими плечами, с белой кожей, с блестящими голубыми глазами, с громким и жутким смехом, этого героя, страшного и обольстительного в одно и то же время, такого совершенного физически, что казался созданным по "канону" Поликлета, и в моральном отношении такого ловкого, такого податливого, такого красноречивого. "Не было во всей Римской империи человека, - пишет она, - ни грека, ни варвара, равного ему. Он, казалось, носил в себе мужество и нежность, и одному императору, отцу моему, уступал он в красноречии и других дарованиях, какими осыпала его природа". Так говорила о западном варваре эта византийская принцесса спустя сорок лет после того, как Боэмунд в первый раз во всем своем блеске предстал перед нею; во всей Алексиаде, за исключением царя Алексея, нет другого человека, которого она описывала бы в таких лестных выражениях.