Читаем без скачивания Дурная примета - Герберт Нахбар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А по-моему, — говорит третий, — надо бы этому Бюннингу как-нибудь вечерком впотьмах как следует бока намять. Он давно уж это заработал.
— Ну, пошел языком трепать… Какой герой нашелся!
— Допустим, намнешь, — говорит еще один. — А что дальше? Только угодишь за решетку.
— Бежать отсюда надо. В городе опять новую фабрику строят, там каждому сыщется работа, — говорит кто-то.
Эмиль Хагедорн уже не прислушивается к разговору, он думает о Стине. Ганна Рокельт искоса посматривает на него. Он глубоко затягивается дымом из трубки. По лицу заметно, как тяжело ворочаются его мысли.
«Никто Стину не винит. Никто. И действительно, она здесь ни при чем. Но с другой стороны, на что мне бюннинговское отродье? Из этого ничего путного не выйдет…»
— Если бы я была мужчиной, я на Стину никогда больше даже и не взглянула бы, — громко говорит Ганна Рокельт. — Я-то? — никогда!
Эмиль встает из-за стола.
— Да-а, этому я верю, Ганна. Ты-то уж никогда, этому я верю.
«Так что же все-таки будет?» — думает он, идя через двор. Мысли кружатся каруселью. Без конца, без начала. Одно лишь немного прояснилось: никто из мужчин не считает Стину виноватой. Это Эмилю приятно. Где-то в глубине души он знает, что все мысли бесполезны, в глубине души он чувствует, как мила ему Стина и как ей сейчас тяжело. Но он не хочет себе в этом сознаться…
*
— Боцман, что же это будет? — спрашивает Стина.
Вильгельм Штрезов осторожно кладет побелочную кисть на кухонную плиту. Он белит стены во всем доме. Правда, Ханнинг Штрезов советовал подождать до весны, потому что стены еще не просохли, побелка сразу посереет, и сейчас дом не высушишь, сколько ни топи.
Но все же без отказа дал свой инструмент и поделился запасом дров. Боцман сказал ему:
— Слушай, Ханнинг, когда я потом стану этим заниматься? Ты хорошо знаешь, что весной и без того много работы.
— Ну ладно, Боцман, дело твое, — ответил Ханнинг. И добавил, помолчав: — Тем более что ты ведь скоро угреловом станешь.
На это Боцман ничего не ответил.
— Что я тебе скажу, Стинок… Сам толком не знаю, что теперь будет. Мне всякое приходит на ум. Я тоже, понимаешь, много в чем не разобрался. Придется, видно, тебе обождать, пока Эмиль образумится.
— А ты и вправду так думаешь, Боцман?
Вильгельм Штрезов отвечает без запинки:
— Знаешь, Стинок, я об этом как раз толковал с Ханнесом Лассаном. Он тоже говорит, что Эмиль просто одурел. Все это опять образуется, вот посмотришь.
А про себя думает: «Надо как-нибудь в самом деле поговорить с Ханнесом. Она же в самом деле не виновата. Ханнес наверно уж подскажет, как быть».
— А ему-то что? — спрашивает Стина.
— Э, не говори, Стинок. Он так разбирается в делах, что диву даешься. Я вот тоже сперва думал, кого касается, что я делаю и что собираюсь делать. Я и сейчас спорю об этом с Ханнесом, а иной раз мне даже сдается, что он тут маленько недопонимает и что мне все виднее. Но одно знаю точно: у него на все есть правильное слово, и, как ты ни верти, он всегда останется прав. Не-ет, Стинок, у этого котелок варит, ты уж мне поверь.
— Ну погоди, Боцман: кому какое дело до нас с Эмилем Хагедорном?
— Э-э, Стинок, это вроде бы правильно, и опять же неправильно. Мне-то ты рассказала, что у тебя с Эмилем получилось, и что ты в положении, и что если бы не Бюннинг, черт бы его побрал, то не было бы у тебя с Эмилем никаких неприятностей, — рассказала, верно? Вот оно в чем дело-то. Вот и Ханнесу Лассану будет не все равно, как это у тебя складывается.
— Сдурел ты, Боцман. Ничего и понять нельзя, что ты такое плетешь. Если я с тобой об этом поговорила, так что ж мне теперь и к Ханнесу Лассану бежать рассказывать? Скажешь тоже.
— Погоди, Стинок, погоди, не спеши. Я тоже сперва не смекал, что к чему, когда меня Ханнес спрашивать стал, почему ты у меня в доме живешь и как это мне повезло в угреловы выбраться. Я тоже говорил: «Что ты суешься не в свое дело?» И не стал с ним разговаривать. А он мне: «Нет, Боцман, мне есть до этого дело, и каждому есть до этого дело». И тут он мне растолковал, почему. Это не просто завидуют люди и зла желают, когда не хотят теперь с тобой дело иметь, сказал он, тут есть кое-что другое. И сказал такое одно ученое слово, я уж забыл его…
— Да ну тебя, Боцман, к чему мне это все. Что теперь будет со мной и с Эмилем, хочу я знать…
— Тихо, Стинок, тихо. Я ведь тоже подумать должен раньше, чем говорить… Понимаешь, если все узнают, что Бюннинг втравил тебя в беду, это только к лучшему. Все должны об этом знать.
— Ну и пусть, а что будет с Эмилем?
Боцман цепляется за свою мысль.
— Все должны об этом знать. Прохвост он эдакий…
*
Белит Боцман стены домика у моря и размышляет о вещах, о которых прежде никогда не задумывался. Он шел в жизни своей дорогой, он не был мечтателем, и все же шел, не зная дороги. Он все видел, а что видел, объяснить не мог. Он сбился с дороги и вдруг заметил, что попал в тупик. Но пришел человек, который знал нужное слово, и сказал его вовремя. И было так, словно растворились ворота, а за воротами — дорога. Боцман видит дорогу, но не до конца. Не надо ожидать от него слишком многого. Он видит только начало дороги и пока еще не знает, должен ли он вступить на нее. Но начало он видит, а дорога новая, и она кажется ему хорошей.
Есть один человек, это Ханнес Лассан, который больше знает о дороге, чем Боцман. Он нашел нужное слово и сказал его вовремя, сказал слово, которое указывало путь, точно так же, как годы назад кто-то другой сказал нужное слово самому Ханнесу Лассану.
Найди нужное слово и скажи его вовремя другому. Скажи его дважды, скажи его трижды, ибо долог путь слова от ушей до рук. А руки вершат дела. Руки строят мосты и дома, руки корчуют лес, руки
