Читаем без скачивания Песни мертвых детей - Тоби Литт

И быть может, сержант Север потому не оглянулся, что хотел скрыть от этой женщины слезы, которые стояли в его собственных глазах?

Она сделала единственный шаг в направлении, куда устремился ее сын, — шаг отчаяния и тоски по младенцу, который не умел ходить, по малышу, который не мог никуда убежать. Затем она повернулась и ушла в опустевший дом, где постыдно протянула руку к телефону. Ее слезы, пусть и искренние, не должны ослабить силу нашего проклятия. Матери французских партизан редко проявляли такое рвение к сотрудничеству с врагом. Да и женщины Сталинграда были созданы из более крепкого материала.

Сержант Север бежал по Гравийной дороге мимо церковного кладбища. На бегу он думал. Если он ускорится, то сумеет опередить эсэсовцев и первым окажется у дома младшего лейтенанта Юга. И тогда он сможет помешать схватить соратника. Сержант Север немного сбавил темп, дабы не выдохнуться до Домика Егеря.

Тем временем я сидел в комнате ожидания Главной камеры пыток Эмплвикского лагеря для интернированных. Меня охраняли люди из гестапо. Мы молчали. Неопытный эсэсовец оставил слабые попытки вытянуть из меня информацию. Один раз я уже использовал стандартный прием и попросился в уборную. Но конвой был такой неусыпный, что бегство через пожарную дверь в кабинете рисования оказалось невозможным. Но офицер СС почему-то не обыскал меня, и потому вооружение по-прежнему находилось при мне — в том числе и финка. Когда меня вели из уборной в камеру ожидания, я подумывал о том, чтобы запрыгнуть сзади на эсэсовца и перерезать ему горло. Но я благоразумно решил подождать благоприятного момента. Это, однако, не означает, что в будущем, если того потребуют обстоятельства, я не убью с удовольствием одного или всех своих охранников.

Двигая только глазами, я осмотрелся. Я выискивал возможности, слабости. Дверь в одном конце длинной, завешенной коричневыми коврами комнате вела в Главную камеру пыток, а дверь в другом конце выходила в коридор. В комнате имелось семь стульев: три вдоль одной стены, четыре вдоль другой. Место четвертого стула у первой стены занимал низкий столик, на котором аккуратными стопками лежали классные журналы. На среднем из трех стульев сидел офицер СС. Я расположился на последнем из четырех стульев — на стуле, ближайшем к двери в Камеру пыток. Я слышал сквозь дверь, как Главная Мучительница звонит по телефону и отвечает на звонки. К сожалению, она редко повышала голос и мне не удавалось разобрать что-нибудь ценное. Но один раз она почти завопила, и я отчетливо расслышал: «Так где же он тогда?» Этот выкрик позволял предположить, что вражеская операция протекала неидеально, что вселило в меня немалую надежду. Я выпрямился на стуле и стал ждать развития событий.

И вот эту стабильную ситуацию нарушил новый фактор, точнее, группа факторов: Миранда. От меня не укрылась преднамеренная хитрость данного хода, пусть то была хитрость презренно низкого порядка. Лицо, или лица, впихнувшие Миранду в комнату в сопровождении лишь сонной мелкой сошки (капрал Восток подозревал здесь руку шпионки Альмы), явно надеялись вывести меня из равновесия. Но я так просто не поддаюсь. Горестный и не лишенный меланхолии взгляд — вот и все, чем я поначалу позволил себе обменяться с Мирандой. Миранда села на первый из четырех стульев, на самый дальний от меня стул. Долгое молчание продолжалось.

— Ты ведь понимаешь, — наконец сказала Миранда. (Она надеялась, что я заговорю первым. Вполне даже возможно, что ей приказали ждать, когда я заговорю.) — Я должна была им сказать. Если бы я не сказала, случилось бы что-нибудь ужасное.

Известие о том, что моя возлюбленная стала осведомителем, едва не разбило мое сердце. Но несмотря на это, несмотря на раздирающие меня противоречия, внешне я ничем не выдал душевной сумятицы. Мелкий эсэсовский чин потягивал чай из кружки, предпринимая жалкие попытки сделать вид, будто он не слушает, будто его вообще нет в комнате.

— Ты только и сделала, — сказал я, включаясь в двойную игру, — что наговорила кучу никому не нужной лжи.

Миранда взглянула на эсэсовца. В ее взгляде я прочел, что она почему-то боится меня, боится, что я рассвирепею и наброшусь на нее. Восток это заметил и поразился тому, сколь ошибочным было мое мнение об этой девчонке. Любовь к ней была самой большой моей глупостью, хотя только в тот миг расставания с иллюзиями я понял, сколь катастрофически разрушительной могла оказаться эта глупость. Пять минут мы сидели в полной тишине, и за это время, когда мы пребывали в показном бездействии, сержант Север преодолел почти весь путь до Домика Егеря, где ничего не подозревающий лейтенант Юг все еще находился в постели. Наконец мелкий эсэсовский чин, признав, что последняя из уловок гестапо провалилась, перешел к следующему этапу. Он высунул голову в коридор и позвал:

— Можете войти.

Через несколько секунд вошли Берт и Эстель.

Понятное дело, единственная свободная пара стульев находилась между Мирандой и мной. Естественно, Берт с Эстель побоялись сесть рядом со мной. Они стояли и нервно болтали о какой-то ерунде, пока эсэсовец, который уже занял прежнее место, не обратил внимание на их смущение и не попытался облегчить его.

Сержант Север приближался к Домику Егеря с крайней осторожностью. Он бесшумно двигался по густому подлеску. Представлялось вероятным, что Бригадир СС, предвидя его следующий ход, радирует о нем подчиненным и отдаст приказ перекрыть все подступы. Когда впереди показался Домик Егеря, сержант Север обнаружил, что у входной двери действительно выставили часового из гестапо. Северу ничего не оставалось, как сесть, набраться терпения и довольствоваться ролью наблюдателя в слабой надежде на то, что ему представится шанс предупредить товарища. Он спрятался в кустах у тропинки ближе к домику, чем в тот, теперь кажущийся таким далеким, день, когда он напал на лейтенанта Юга.

Ждать Северу пришлось недолго: не прошло и пяти минут, как на большой скорости подъехали Бригадир СС и шпионка Альма. Он смотрел, как они прошелестели мимо, их сапоги находились на уровне его глаз. Обнаружить его было невозможно. Это была его территория. Он находился в своей стихии. Вражеская парочка скрылась в доме, часовой остался снаружи.

Мать лейтенанта Юга провела шпионку Альму и Бригадира СС прямо в гостиную. Она была единственной, кто уже встал, и поэтому именно она открыла дверь. Ее муж еще крепко спал и видел сны, какие только могут сниться виновным. После нескольких волнительных минут мать лейтенанта Юга покорно провела наверх представителей оккупационных сил.

Как бы мне хотелось пропустить эту сцену, как бы хотелось сказать простыми, скупыми словами, что младший лейтенант Юг вел себя, как и полагается вести верному воину вооруженных сил Ее величества. Но к несчастью для меня, к несчастью для нас, к несчастью для самой Англии, этого не произошло, нет. Вид входящего в комнату Бригадира СС напугал лейтенанта Юга. Нет сомнений, что его страшили ужасы пыток и лишения тюремного заключения. У другого человека, стойкого, с верным сердцем и крепкого духом, эта мимолетная слабость быстро бы миновала. Необходимость хранить молчание немедленно возобладала бы над всем остальным. Предстоящие трудности превратились бы лишь в многочисленные бастионы, препятствующие капитуляции. Решение держаться, и держаться до самого конца, было бы выработано, принято, упрочено и возведено на пьедестал — твердое, как гранит, ковкое, как медь. Но лейтенант Пол Юг забыл все, к чему готовился, он не стал слушать голос своей совести, он опозорил друзей, и, хуже всего, он предал свою страну, империю, королеву.

— Это все Эндрю, — сказал он. — Это он заставлял нас.

О несправедливость! В этот самый момент пала наша страна. В это самое мгновение рок обрушился на нас. Возможно, в будущем, когда прекратится эта гнусная оккупация, когда миролюбивые страны всего света объединятся, чтобы изгнать фашистских гадов с нашей земли, когда Англия поднимется с колен и воспрянет, и вернет себе свободу и гордость, и снова станет старшим и уважаемым братом в семье наций, — возможно, тогда тот страшный миг превратится просто в историю, в случай, изучая который школьник будет качать головой и думать: «Я так никогда бы не поступил». Но в нашем нынешнем положении мысль о том предательстве, а другого слова не подберешь, — это не просто факт прошлого, это та самая шпора, которой мы подстегиваем наши силы-жеребцы на новые атаки и нападения. Этот случай ни больше ни меньше, чем воплощение нашего позора, нашего гнева, нашей жажды самоискупления.

А в лагере для интернированных Берт пытался вывести меня из себя, дабы я в гневе проговорился.

— Мы знаем, ты считаешь нас виновными в смерти Мэтью, считаешь, что мы не все сделали для того, чтобы он остался в живых.