Читаем без скачивания Иные песни - Яцек Дукай

— Нынче хорошее время, — сказал Бербелек.

Поймал Нумизмата врасплох, склонившись над ним и осторожно пожимая плечо:

— Не бойся, — прошептал он на ухо старику. — Я ничего ему не сделаю.

И вышел на террасу.

Гиппирои направились за ним, гегемон первым. Акер заколебался, свернул в боковой коридор, отворил металлический шкафчик и вынул эфирный аэромат. С вибрирующей макиной под мышкой прошаркал боковым выходом под тень поднятого помоста.

Они стояли подле ступеней. Хиратия по кивку землянина поспешила привести в движение тяжелый полиспастный меканизм, опустила на шестеренки внутренние перпетуа мобилиа. Бербелек и гегемон молча глядели поверх обожженных стен внутрь Узилища, внутрь серебристого круга Пытовни. Бербелек начинал покашливать.

Акер подал ему аэромат. Землянин повертел его в руках. Нумизмат уже открывал рот, когда Бербелек быстрым движением накинул капюшон на голову и затянул ремешки. Ураниосовые роторы принялись веять горячим Воздухом прямо ему в лицо.

Помост, опускаясь, скрежетал и гремел. Бербелек плотнее запахнул свои длинные свободные одежды и спустился по восьми ступеням меж толстыми цепями. Помост уже приблизился к уровню площадки. Акер вспомнил о внешних аэроматах башни и на миг отступил в коридор, чтобы отворить сопла поддува на террасу. Когда вернулся, помост был уже пуст (грохот и лязг стихли), а Бербелек быстрым шагом двигался по пологому склону вглубь кратера. Прошел над легко шумящей Пытовней, прошел над Первыми Часами и перескочил на шлаковый отвал на склоне кратера; белые полы позади него развернулись, приземлился в полуприседе, на ткани остались длинные полосы черноты. Не оглядываясь, он быстро сбежал вниз. Гиппирес снова привела в движение тяжелые макины, помост начал подниматься.

Они стояли у стен, Акер, гегемон и Хиратия, вглядываясь в одну точку. Белая фигура добралась до дна кальдеры и свернула к темному облаку пыли и дыма, что клубилось к юго-западу от центра углубления.

— Откуда эта пылевая буря? — спросил гегемон. — Хотелось бы его наконец-то увидеть.

— Так ведь и видишь, и видишь, — захохотал Нумизмат.

— Вижу лишь клубы мусора на ветру.

— Потому что нас не охватывает арретесовая аура. Гляди на эстлоса.

Землянин был лишь в нескольких десятках пусов от границы пыли. Можно было ожидать, что ветер станет развевать полы его одежд, но с теми происходило нечто иное: ткань утратила однородный цвет, полосы черноты превратились в пятна всех оттенков серости, затем одежды потеряли привычный вид, рукава, полы, отброшенный на спину капюшон, со всяким следующим шагом Бербелека словно накладывались сами на себя, смешивались, разрывались, вихрь пестрых кусочков, наконец и вовсе утратили фактуру ткани, землянин шел, одетый в такое же облако пыли-не-пыли, вуаль всецветного дыма, как и тот, к кому направлялся, и взаправду был уже в его границах, уже прикасался к ней, рука, голова, стопа — вошел, исчез.

Гегемон громко выдохнул.

— Погиб.

Акер наклонил голову.

— Тени вокруг него ложились неплохо, подождем.

Гегемон фыркнул красными искрами.

— Ты веришь в такие вещи? Может, еще и гадаешь по отражению антоса в воде и ветре? Софистес!

Нумизмат приложил к губам искривленный артритом палец.

— Плутарх рассказывает, как философ Анаксагор пытался заставить своего друга, гегемона Перикла, отказаться от веры в приметы. И вот к Периклу привели барана, рожденного лишь с одним рогом. Находящийся в лагере прорицатель Лампон быстро истолковал сей чудесный знак и предсказал Периклу победу и высшую власть. Раздраженный, Анаксогор приказал разбить однорогому барану череп. А затем объяснил всем собравшимся, каким образом сия аномалия рождена из природных анатомических причин. Конечно же, он был прав, и все согласились с его очевидными объяснениями, а прорицатель Лампон бежал в бесславье.

Акер говорил очень медленно, растягивая шершавые слова и время от времени сплевывая через стену, — и это лишь увеличивало нетерпение огненного риттера, эфир его доспехов перескочил на следующую скорость эпицикла.

— Ну и?

— И вскоре после того Перикл сделался высшим властителем, — сказал Нумизмат.

— Никогда не пойму, когда ты выдумываешь, — проворчала Хиратия.

Новый стон донесся со дна кальдеры, гиппиресовы доспехи отозвались своей музыкой.

Гегемон сделал охранительный жест.

— Непрерывно так вот воет?

— Хм. Не думаю, что это его голос.

— Что?

— Конечно, другие софистесы со мной не согласны. Но я думаю, что звук вообще не принадлежит к его морфе. Точно так же, как к ней не принадлежит и плоть, — а значит, мы не имеем права говорить «он» или «она», — не принадлежит и язык, не принадлежат руки, голова, кожа, кровь, наверняка вообще тело, телесность — признак лишь земной морфы. Также я не уверен, входит ли в морфу адинатосов смерть. А значит — и жизнь, да. Не знаю, можно ли в их ауре говорить, что некто живет или не живет. Наверняка им не нужна никакая пища, и они ничего не извергают. Даже не знаю, можно ли здесь вообще говорить о единстве или множественности: один ли он или же их много. Ни то ни другое. Время, пространство — что суть здесь и там, суть нынче и тогда — тоже категории человека, земных сфер. Чем дольше я его исследую, тем глубже отступаю в неуверенность. Так должно избавляться от очевидности человеческой Формы, если желаешь добраться до истины. Например, пять элементов — Земля, Вода, Воздух, Огонь, Эфир — они составляют основу Материи в земных сферах, но вне сферы неподвижных звезд мир может оказаться выстроенным из чего-то совершенно иного. Некоторых из приговоренных мы посылаем вниз именно затем, чтобы они попытались принести нам частицу оригинальной Материи адинатоса.

— Принесли?

— Быть может, более всего знаний мы получили б, наблюдая переходные состояния, ту границу столкновения Форм, которая должна разлагать керос до самых костей, там, на Земле, на границе их плацдармов, где земная Субстанция поворачивает к арретесовой Форме, а не наоборот. Когда разум в силах увидеть нечто большее, чем абсолютный хаос.

— Когда мы подходили за Марсом к их флоту —

— Флоту, говоришь. И уж точно отлично помнишь, что видел флот.

— Ну-у…

Нумизмат ткнул пальцем в дно кратера.

— Скажи, что видишь.

— Адинатоса.

— Нет. Скажи, что видишь.

— Облако пыли.

— Пыль ли это? Облако ли это? Скажи, что видишь.

— Нечто, что выглядит как облако пыли.

— Думаешь: похоже на облако пыли. Но еще раньше, отступив за эту мысль, — скажи, что видишь.

— Не знаю!

— Как ты можешь не знать, что видишь? Ты ослеп?

— Не сумею назвать!

— Почему?

— Знаю, что ты имеешь в виду. Я никогда ранее такого не видел, а значит, могу лишь сравнивать. С тем, что оно напоминает. Облако пыли.

— Но ты ведь можешь назвать. Как называешь то, что никогда ранее не видел и не сумеешь описать?

— Арретес. Если не смогу описать…

— А видел ли ты некогда такой камень? Откуда ты знаешь, что это — камень?

— Он обладает формой камня.

— Ах! А это?

— Понимаю. Не обладает формой.

— А что было пред Формой?

— Хаос.

— И каково же единственное имя всего, что воистину чуждо?

— Хаос.

— Что видишь?

— Хаос.

— Что видишь?

— Хаос.

— Что видишь?

— Хаос, хаос.

Басовитый стон на миг стих, после чего восстал снова.

Дулосы принесли на террасу поднос с выпечкой, фруктами и вином. Гегемон снял кругошлем и положил его на перила, между кубком и кувшином.

— Не понимаю, как может существовать Субстанция абсолютно аморфическая.

— Не может. Она обладает Формой, своей Формой. Мы просто не в состоянии ее различить. Взгляни на небо. Если бы родители не рассказали тебе, ты знал бы, что те несколько звезд — Орион?

Гегемон выпил и долил себе еще вина.

— Хм… Если мы не в состоянии узреть их Форму… Откуда мы знаем, что они вообще видят нашу?

— Мы не знаем. Но, — Нумизмат снова поднял палец, усмехнулся зловеще, — это они к нам прибыли.

Черный стон упал еще на полтона. Зазвенели миски, кувшины и кубки.

— И все же, — пробормотала Хиратия. — Я ведь слышу в его голосе тоску, страдание, злость, печаль.

— Это не его голос. Тебе кажется.

— Клавдий тоже это слышит, — упиралась она. — В следующий раз привезет лиру, это можно сыграть, в этом есть мелодия, он сыграет — и тогда убедишься.

— Фукидид Третий, «Войны с готами». В ту ночь Замос и Илоксас по прозвищу Эвексис решили напасть на лагерь готов из засады. Сняв тяжелые доспехи и вымазав лица грязью, они прокрались со своими людьми сквозь топь. Никто их не заметил. Они уже различали костры врагов и слышали их голоса. Услышали также и песни, что в ночи пели варвары, чтобы не поддаться сну. Замос и Илоксас, конечно же, не понимали их диких песнопений, и, тем не менее, их сердца в холодной ночи дрогнули, и воители бесшумно зарыдали во тьме. На рассвете, когда Замос дал знак, они ринулись на пойманных врасплох готов. Хроники не вспоминают, чтобы кто-то из варваров выжил.