Читаем без скачивания Красный сфинкс - Геннадий Прашкевич

Много переводила.

Интерес к языкам был у Шагинян непреходящим.

Убежденная гетеанка, она часто повторяла слова великого немецкого поэта: «Кто не знаком с чужими языками, ничего не знает о своем собственном». На старости лет начала изучать санскрит. Четкий распорядок дня, ведение дневников, ежедневная ходьба пешком, аккуратность в делах. «И обязательное соблюдение гётевского правила, – писал хорошо знавший писательницу К. Серебряков, – останавливать работу в самый кульминационный момент и именно тогда, когда пишется, чтобы не исчерпать творческого подъема, чтобы завтра легче было продолжать и продолжение сохранило бы тягу творчества, или, как она говорила, чтобы сохранить остаточное возбуждение от вчерашнего труда…»

Удостоена Ленинской премии, звания Героя Социалистического труда. Когда в шестидесятых Н. С. Хрущев яростно разносил деятелей нашей литературы и искусства, старенькая, многое повидавшая коммунистка попросту выключала свой слуховой аппарат. Еще раз круто менять литературную и общественную жизнь, как она это сделала в юности, Шагинян не собиралась.

О характере писательницы можно судить по воспоминаниям журналиста Бориса Галанова. «Однажды поздним вечером, возвратившись в редакцию („Литературной газеты“, – Г. П.) с обсуждения нового спектакля, я застал странную сцену. В вестибюле у лифта бушевала Мариэтта Сергеевна Шагинян. Возле нее метался Зиновий Паперный, мой товарищ по ИФЛИ, а в ту пору сотрудник отдела критики. Дверь лифта была открыта, но Шагинян наотрез отказывалась войти в кабину. В номер была заверстана большая статья Шагинян, приуроченная к юбилейной дате Чернышевского. Однако из соображений места или каких-то других соображений в статье предстояло сократить строчек пятьдесят. И это у Шагинян, которая запрещала вычеркивать у себя хотя бы одно словечко! Пятьдесят строчек! Паперный потом часто вспоминал, как явился к ней домой с этой просьбой. Разумеется, выбор Паперного как посланца не был случайностью. Все-таки Шагинян не спустила его с лестницы сразу. Она благоволила Паперному и даже позволила себя уговорить поехать в редакцию. Но дорогой, наверное, передумала и, войдя в вестибюль, объявила, что дальше не сделает ни шагу. Пускай оригинал рукописи принесут сюда. Она ее забирает. Я пришел в ту минуту, когда Шагинян, грозя кулачком Паперному, запальчиво говорила, обращаясь к старушке лифтерше и сонному гардеробщику: «Вы слышите, что мне предлагает этот негодный человек? Сократить статью. Сколько? Целых пятьдесят строк! Идите и скажите вашему редактору (Шагинян особенно напирала на слово „вашему“), что я прекращаю всякое обсуждение».

Паперный вознесся в лифте на четвертый этаж и через несколько минут возвратился назад в обществе Тамары Казимировны Трифоновой, заведующей отделом литературы. «Мариэтта Сергеевна, – сказала Трифонова, стараясь придать сиплому своему басу, которым бог наградил ее от природы, почти мурлыкающее выражение, – Константин Михайлович (Симонов, – Г. П.) хотел бы сам поговорить с вами. Он очень просит, – тут Трифонова прижала руку к сердцу, – подняться к нему наверх». – «Если товарищ Симонов хочет со мной поговорить, – отрезала Шагинян, – он может спуститься вниз. Я женщина!»

Ответ Симонова на новый ультиматум был выдержан в безукоризненном дипломатическом стиле: «Константин Михайлович передал, что как мужчина он готов спуститься вниз, но как редактор „Литературной газеты“ еще раз настоятельно просит уважаемого автора подняться к нему». – «Вот! – патетически воскликнула Шагинян. – В этом пиратском гнезде мне делать нечего! Ноги моей здесь больше не будет!» – И, маленькая, сердитая, стремглав бросилась к выходу… Наутро, поостыв, Шагинян раскрыла газету и, естественно, не найдя там свою статью, позвонила Паперному. «Ну, вы хороши, – сказала она укоризненно, – называете себя опытными газетчиками, а все вместе не смогли убедить одну упрямую пожилую женщину».

Умерла в Москве 20 марта 1982 года.

АБРАМ РУВИМОВИЧ ПАЛЕЙ

Родился 11 (23) февраля 1893 году в Екатеринославе (ныне Днепропетровск, Украина). В Полоцке закончил четырехклассное городское училище. В 1908 с родителями вернулся в Екатеринослав, где его отдали в известную по тем временам частную гимназию А. Л. Фовицкого.

Окончив гимназию, в 1913 году уехал на лечение в Швейцарию – в маленький городок Кларан. Чтобы не терять время, поступил в Женевский университет. Но в основном писал стихи. «Не расскажу о трепетном влеченьи, Моя душа твоей чужда. О тайне дум, о муке преклоненья Не расскажу тебе я никогда. И лишь когда мне слишком станет больно, И слишком грусть тревогой затомит, В строке стиха любовь моя невольно Непонятым намеком прозвучит».

С началом Первой мировой войны вернулся в Россию.

В 1916 году перебрался в Петроград, поступил в Психоневрологический институт.

«Это было весьма оригинальное учебное заведение, – вспоминал позже А. Р. Палей, – и название отнюдь не дает полного представления о его подлинном характере. То был настоящий университет с различными факультетами – как естествоведческими, так и гуманитарными. Только университет не государственный, а основанный общественными организациями. Программы и порядок обучения в нем были направлены на то, чтобы воспитывать не узких, а всесторонне образованных специалистов. Поэтому курс обучения продолжался на год более, чем в государственных университетах. Чтобы закончить медицинский факультет, требовалось не пять, а шесть лет. Первый курс был общеобразовательным – будущие врачи проходили гуманитарные предметы. Программа юридического факультета укладывалась не в четыре, а в три года – за счет интенсивности занятий. Но перед этим надо было пройти два годовых курса общеобразовательных предметов. Будущие юристы знакомились также с анатомией, физиологией, только в объеме не медицинских факультетов, а фельдшерских школ. Курс же русской литературы был обязателен для всех факультетов. Но и название института – психоневрологический – было совсем не случайным. Недаром одним из его главных руководителей был академик В. М. Бехтерев».

После февральской революции вернулся в Екатеринослав.

Много печатался – в газетах, в альманахе «Вершины», достаточно регулярно издававшемся «Кассой взаимопомощи Екатеринославского университета». Между прочим, в этом альманахе появилась «Неопалимая купина» Максимилиана Волошина. В 1922 году отдельной книгой вышли стихи А. Р. Палея «Бубен дня». В том же году он уехал в Петроград, где незамедлительно присоединился к шумной группе поэтов-неоклассиков. «Я вступил в эту группу в Петрограде – а зачем, сейчас никак не пойму. Скорее всего из желания как-то примкнуть к литературному процессу, – признавался позже писатель. – К числу моих личных грехов молодости относится сочинение „руководящего“ документа – декларации неоклассиков…»

На самом деле – пришло время прозы.

В 1927 году в «Альманахе приключений» появилась фантастическая повесть «Война золотом», в 1928 году в библиотечке «Огонька» – «Гольфштрем», за ними фантастический роман «Планета КИМ» (Харьков, 1930), а в Москве сборник научно-фантастических рассказов «Человек без боли».

С 1935 года А. Р. Палей – член Союза писателей СССР.

С книгой стихов «Бубен дня» связана не совсем обычная история.

«В первые годы советской власти, – вспоминал поэт В. Ф. Ходасевич, – живя в Петербурге, Горький поддерживал отношения с многими членами императорской фамилии. И вот однажды он вызвал к себе кн. Палей, вдову великого князя Павла Александровича, и объявил ей, что ее сын, молодой стихотворец, кн. Палей, не расстрелян, а жив и находится в Екатеринославе, откуда только что прислал письмо и стихи. Нетрудно себе представить изумление и радость матери. На свою беду, она тем легче поверила Горькому, что вышло тут совпадение, непредвиденное самим Горьким: у Палеев были в Екатеринославе какие-то близкие друзья, и спасшемуся от расстрела юноше вполне естественно было бы найти у них убежище. Через некоторое время кн. Палей, конечно, узнала, что все-таки он убит… Не помню, по какому случаю, в 1923 г. он (Горький, – Г.П.) сам рассказал все это – не без сокрушения, которое мне, однако же, показалось недостаточным. Я спросил его: «Но ведь были же в самом деле письмо и стихи?» – «Были». – «Почему же она не попросила их показать?» – «То-то и есть, что она просила, да я их куда-то засунул и не мог найти». Я не скрыл от Горького, что история эта мне крепко не нравится, но никак не мог от него добиться, что же все-таки произошло. Он только разводил руками и, видимо, был не рад, что завел этот разговор.

Спустя несколько месяцев он сам себя выдал. Уехав во Фрейбург, он написал мне в одном из писем: «Оказывается, поэт Палей жив и я имел некоторое право вводить в заблуждение граф. (sic!) Палей (sic!). Посылаю вам только что полученные стихи оного поэта, кажется, они плохи». Прочитав стихи, совершенно корявые, и наведя некоторые справки, я понял все: и тогда, в Петербурге, и теперь, за границей, Горький получил письмо и стихи от пролетарского поэта Палея, по происхождению рабочего. Лично его Горький мог и не знать или не помнить. Но ни по содержанию, ни по форме, ни по орфографии, ни даже по почерку стихи этого Палея ни в коем случае невозможно было принять за стихи великокняжеского сына…»