Читаем без скачивания Памятники Византийской литературы IX-XV веков - Сборник

Враги, окружившие город, раздували пламя ненависти против всех горожан. А из них одни были поглощены, словно водоворотом, потоком этого пламени, так что не могли найти спасения, а только вынуждены были сопротивляться многоликой опасности; других же гибельные удары, подобно стрелам молнии, разили издалека.

3. «Солнце бодрящее близилось к нивам» [373], но оно не могло рассеять смертного мрака. Напротив, тьма от павших, вздымаясь, спорила со светом. Если кто–нибудь еще не проснулся от сладкого сна, на того наваливался сон горчайший, от которого пробуждения не бывает: подобно зловещему призраку вставала перед ним действительность, и тот, кто видел ее, смыкал очи, чтобы умереть. Если кто–нибудь просыпался и поднимался с ложа, вражеский меч валил его, как это обычно бывает, опять на ложе. Это злое животное часто нападало на полураздетых людей, что избавляло его от труда вонзать свои зубы в одежды. Если же он нападал на солдат или на молодых людей в расцвете сил, его острые когти вонзались в них и их разрывали. Это было обычным: ведь он по–своему радуется таким телам, которые готовятся к нему и его ждут. Если же он направлял свой пыл на то, чтобы уничтожить бедных людей, и без того обреченных на смерть, к земле пригнувшихся старцев, которые уже от одного страха попали бы к Харону раньше, чем он поразит их, и старых женщин, которые большей частью были слепы и глухи уже от старости, так что не могли ни видеть сверкания оружия, ни слышать грозящих раскатов, — это был не разумный Apec, а беснующееся войско и мечи, ни для кого различий не знавшие.

4. «Да, поистине это величайшее несчастье для людей» [374]. Самым горестным зрелищем было, когда рядом с погибшими от разных причин взрослыми людьми повсюду лежали распростертые трупы малых детей. Некоторых из них пронзили одновременно с теми руками, которые их держали. Иные гибли от страха, или их убивали как раз те, кто их нес. Большинство из них лежали плашмя. Ведь необходимость бежать влекла за собой подобную смерть, без оружия.

И вот народ кинулся в церкви, и завязалась жесточайшая борьба за жизнь.

Во второй раз это произошло при входе, в акрополь: когда вражеское войско поднялось на восточную башню со стороны моря, это было как бы условным знаком для неприятеля, что город уже покорен, так что все, кто только хотел, могли карабкаться с внешней стороны — тогда нижнюю часть города многие покинули. Они обратили взор к акрополю, «словно к горам спасительным» [375].

5. Судить о размерах уничтожения можно по тому обстоятельству, что рядом с грудами человеческих трупов вырастали горы убитых животных. Так как единственные ворота не давали достаточно выхода для бегущей наверх толпы, и пешеходы, и всадники, чтобы оказаться в безопасности, яростно стремились прорваться, но все же пройти они не могли.

Тогда идущие позади тяжело навалились на передних, но и сами пострадали от тех, кто находился еще дальше. В свою очередь и те не могли избежать подобной судьбы. Так, валящая толпа в стремительном беге превращалась в гору мертвецов, где все находилось в пестром и нелепом смешении: люди, лошади, мулы, ослы, на которых многие поместили поклажу с самым необходимым. Этот холм достиг высоты находившейся там городской башни и был лишь немногим ниже валов перед городскими стенами, а эти валы война как раз и уменьшает.

Итак, это произошло с внешней стороны крепостных ворот. Другая совершенно иного рода трагедия постигла тех, которые прижали ворота изнутри, когда горе–полководец [376] очень некстати соскользнул с них и пустился в позорное и тайное бегство.

6. Так как, видимо, еще недостаточно людей различным способом лишилось жизни, тот человек, в хороших делах ничтожный, а в плохих великий, умножил несчастья и как бы собственноручно увенчал беду короной. Он не мог упустить момент стать собственноручным убийцей еще и для тех, которых он приблизил к гибели уже раньше своими бестолковыми планами, говоря по правде, легкомыслием в битве и плохой охраной города, как дальше еще яснее покажет моя повесть.

Михаил Глика

(1–я половина XII в.)

Сведения о жизни Михаила Глики, хрониста и богослова, жившего в царствование императора Мануила Комнина, ограничиваются лишь немногочисленными автобиографическими отступлениями в его сочинениях: в сборнике пословиц, в «Хронике», в письмах, в книге толкований на пословицы со стихотворным вступлением и в небольшой поэме. Развернутое заглавие на одной из рукописей дает возможность определить, хотя бы приблизительно, место рождения писателя — остров Корфу близ Эпира. Поэма, в начале которой Глика говорит, что он «объездил целый свет» и прочел немало книг, свидетельствует о важном событии в его жизни: эта поэма, написанная в придворной тюрьме, представляет собой стихотворное прошение о помиловании, обращенное к Мануилу. Из заглавия поэмы известно, что причиной заточения Глики был донос «некоего злопыхателя». По новым данным, причиной заточения Глики было его письмо к Мануилу, в котором он, правда, иносказательно, высмеял пристрастие императора к гаданиям и астрологии. Обнаруженная в части рукописей заключительная приписка к поэме сообщает, что прошение возымело свое действие: казнь для Глики была заменена ослеплением.

В культурном движении XI–XII вв. творчество Глики занимает особое место. Глика принимает античное наследие лишь в очень ограниченной степени и не разделяет всеобщего преклонения перед ним. С другой стороны, Глика больше, чем кто–либо другой из византийских писателей, использует народный язык. В этом смысле его можно расценивать как продолжателя того процесса слияния народного языка с литературным, который намечается уже несколько раньше, у Продрома.

«Хроника» Глики заставляет скорее вспомнить о причудливой игре фантазии у Иоанна Малалы, чем о достижениях в изображении окружающей действительности у ближайших его предшественников, например, у хронистов времени Феофана. В стандартную композицию хроники, состоящей из четырех частей, которую Глика начинает от сотворения мира и доводит до смерти Алексея Комнина, он искусно вплетает рассказы о происхождении и жизни растений и животных. Эти рассказы нередко принимают форму басни или анекдота. Встречаются также подробные описания магической силы различных камней. На протяжении всего сочинения прием притчи–сравнения чередуется с аллегорией. Описывая финиковую пальму, Глика отмечает, что дерево это дает сладкие плоды, хотя растет в соленой почве. Так и мы, говорит писатель, сохраняем много хороших качеств, хотя за свою жизнь неоднократно сталкиваемся со злом. Некоторые явления природы Глика рассматривает как символы теологических понятий. Так, например, горячие ключи в горах Ликии, по

мнению писателя, символизируют соединение в Христе божественной и человеческой природы.

«Хроника» обнаруживает большую начитанность Глики. Его интерес ко всему живому напоминает по духу произведения Элиана. Однако из античных философов Глика принимает безусловно одного только Аристотеля. Многих античных авторов предает он проклятию за то, что они «по своей воле тщательно исследовали предметы пустые и, словно слепые, не видели главной истины». Начитанность Глики выражается главным образом в хорошем знакомстве с литературой патриотической. В очень большой степени использованы Шестодневы и хроники предшественников, как, например, Пселла и Зонары; упомянут даже «Варлаам и Иоасаф».

Глика посвящает «Хронику» сыну. Возможно, именно этим и объясняется обилие развлекательного материала и доходчивость изложения, что является двумя основными средствами, применяемыми писателем для осуществления своей цели, — показать целесообразность сотворенного богом мира и объяснить видимые противоречия.

Подобная же цель поставлена Гликой и в его письмах, трактующих теологические вопросы в более узком плане. И хотя в них, как и в «Хронике», очевидна любовь автора к народному языку и пословицам, письма эти предназначены уже для ученых кругов.

Глике принадлежит еще сборник пословиц, составленный, видимо, для обучения в школах. Пословица впервые в истории византийской литературы становится средством для объяснения богословских вопросов. В книге толкований на собранные пословицы Глика часто обращается к аллегорическому методу.

Наиболее яркое с художественной точки зрения произведение Глики — поэма, написанная в тюрьме. Глика использовал вошедший тогда уже в прочное употребление пятнадцатисложный политический стих. Язык поэмы незатейлив, но расцвечен народной лексикой и оборотами, близкими к пословицам. Античные образы, если не считать такого ходового выражения, как «царство Аида», полностью отсутствуют. Сюжет поэмы несложен. Заключенный описывает ужасы одной из самых мрачных тюрем Константинополя и просит императора о снисхождении. В этой поэме Глика поднимается до подлинной человечности: вся поэма проникнута верой в победу лучших сторон человеческой натуры, в победу света над мраком.