Читаем без скачивания Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны - Яков Гордин

Речь идет, стало быть, о ложной справедливости, об имитации справедливости. Это не ветхозаветное «око за око», в котором содержались, при всей его жестокости, строгая уравновешенность и примитивная, низкая, но – справедливость. Это – тысяча очей за одно око. Возмутившись одной слезинкой – и праведно возмутившись! – нигилист-бунтарь готов спровоцировать потоки слез.

Происходит именно то, о чем повествует со зловещей прозорливостью Гоголь в «Страшной мести». Мстя за предательство и гибель невинного младенца, благородный Иван – герой Гоголя, тезка героя Достоевского – ввергает в бездну страданий на много веков тьмы людей – живых и мертвых. И завершает трагедию тоже гибель невинного младенца…

Быть может, самое страшное в исторических катаклизмах то, что грехи отцов падают на детей. Эту величайшую несправедливость не оправдать никакими историософскими хитросплетениями.

В мемуарном очерке «Белый коридор» Владислав Ходасевич привел ужасающий по горестному смыслу разговор с женой Каменева в 1920 году.

Ольга Давыдовна рассказывала ему о своем мальчике-сыне и его поездке на Волгу с Раскольниковым:

«– Товарищ Раскольников тогда командовал флотом. И представьте – он нашего Лютика там, на Волге, одел по-матросски: матросская куртка, матросская шапочка, фуфайка такая, знаете, полосатая. Даже башмаки – как матросы носят. Ну – настоящий маленький матросик!

Слушать ее мне противно и жутковато. Ведь так же точно, таким же матросиком, недавно бегал еще один мальчик, сыну ее примерно ровесник: наследник, убитый большевиками, ребенок, кровь которого на руках вот у этих счастливых родителей!

А Ольга Давыдовна не унимается:

– Мне даже вспомнилось: ведь и раньше, бывало, детей одевали в солдатскую форму или в матросскую…

Вдруг она умолкает, пристально и как бы с удивлением глядит на меня, и я чувствую, что моя мысль ей передалась. Но она надеется, что это еще только ее мысль, что я не вспомнил еще о наследнике. Она хочет что-нибудь поскорее добавить, чтобы не дать мне времени о нем вспомнить, – и топит себя еще глубже.

– То есть я хочу сказать, – бормочет она, – что, может быть, нашему Лютику в самом деле суждено стать моряком. Ведь вот и раньше бывало, что с детства записывали во флот…

Я смотрю на нее. Я вижу, что она знает мои мысли. Она хочет как-нибудь прервать разговор, но ей дьявольски не везет, от волнения она начинает выбалтывать как раз то самое, что хотела бы скрыть, и в полном замешательстве она срывается окончательно:

– Только бы он был жив и здоров!»[14]

Ходасевич писал очерк в декабре 1937 года, когда ни в чем неповинный Лютик Каменев уже шел своим крестным путем…

Чрезвычайно симптоматично, что люди, выбравшие кровавое насилие как средство улучшения мира, чаще всего не соотносили свою ведущую идею и обычную практику с их результатами, опрокинувшимися на их собственных детей. И в этом сказывалась не только внеисторичность их мышления и неспособность соотнести друг с другом составляющие процесса, но и приверженность к совершенно особой нравственной иерархии, строго дифференцированной этике, в результате чего «чужие» оказывались вне нравственного закона. А это означало распад этики вообще.

9 апреля 1935 года Троцкий записал в дневнике:

«В один из коротких наездов в Москву – думаю, за несколько недель до казни Романовых – я мимоходом заметил в Политбюро, что ввиду плохого положения на Урале следовало бы ускорить процесс царя. Я предлагал открытый судебный процесс, который должен был развернуть картину всего царствования… Ленин откликнулся в том смысле, что это было бы очень хорошо, если б было осуществимо. Но… времени может не хватить… Следующий мой приезд в Москву выпал уже после падения Екатеринбурга. В разговоре со Свердловым я спросил мимоходом:

– Да, а где царь?

– Кончено, – ответил он, – расстрелян.

– А семья где?

– И семья с ним.

– Все? – спросил я, по-видимому с оттенком удивления.

– Все! – ответил Свердлов. – А что?

Он ждал моей реакции. Я ничего не ответил.

– А кто решал? – спросил я.

– Мы здесь решили. Ильич считал, что нельзя оставлять нам их живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях.

Больше я никаких вопросов не задавал, поставив на деле крест. По существу, решение было не только целесообразно, но необходимо. Суровость расправы показывала всем, что мы будем вести борьбу беспощадно, не останавливаясь ни перед чем. Казнь царской семьи нужна была не просто для того, чтобы запугать, ужаснуть, лишить надежды врагов, но для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель»[15].

Дело тут не только в циничном равнодушии к ужасной судьбе ни в чем не повинных великих княжон, мальчика-наследника. Это – тот же вненравственный принцип заложничества. Дело – в данном случае – и не в чисто нечаевском методе объединения кровью, убийством. (Сразу после Октябрьского переворота горьковская «Новая жизнь» писала, что большевики вводят «социалистический строй по методу Нечаева».) А дело именно в полном неумении, психологической невозможности осознать события как звенья одной цепи.

Все предшествующие этой записи дни Троцкого мучили мысли о сыне Сереже, оставшемся в России. Сергей Седов был одаренным ученым, с политикой не хотел иметь ничего общего и в эмиграцию за отцом и матерью не последовал. То, что Троцкий не настаивал на этом, свидетельствует о какой-то непостижимой наивности. Он ли не знал Сталина?

5 апреля он записал:

«Наташу ‹жена Троцкого. – Я. Г.› томит мысль о том, как тяжело чувствует себя Сережа в тюрьме (если он в тюрьме), – не кажется ли ему, что мы забыли его, предоставили собственной участи. Если он в концентрационном лагере, на что надеяться ему?»

Вскоре судьба Сергея Седова прояснилась, и 1 июня Троцкий записал:

«Дни тянутся тягостной чередой. Три дня назад получил письмо от сына: Сережа сидит в тюрьме, теперь это уже не догадка, почти достоверная, а прямое сообщение из Москвы… Он был арестован, очевидно, около того времени, когда прекратилась переписка, т. е. в конце декабря – начале января. С этого времени прошло уже почти полгода… Бедный мальчик… И бедная моя Наташа…»

Можно представить себе, какие муки перенес ни в чем не повинный Сергей Седов (во время революции ему было 9 лет), сын ненавистного Сталину Троцкого, пока не был убит в 1937 году… И вот, горько сострадая мученику-сыну и его несчастной матери, Троцкий в те же дни хладнокровно настаивает на правомочности убийства царской семьи. Нечаевские методы кровавой круговой поруки – принесение в жертву невинных – не вызывают у него сожаления, ибо для него, железом и кровью выигравшего братоубийственную войну, не существует общего этического закона. Человеческая личность имеет лишь относительную, тактическую ценность. А ведь это был не темный фанатик или пьяный маньяк из провинциального ЧК, не одержимый жаждой социальной мести матросский вожак, не крестьянский атаман, ненавидевший «белую кость» и всякую интеллигенцию, сидевшую, по его разумению, на шее у пахаря. Троцкий был личностью иной закваски.

Талантливый художник, человек рафинированной культуры, отнюдь не поклонник большевиков Юрий Анненков уже в эмиграции писал о нем:

«Троцкий был интеллигентом в подлинном смысле этого слова. Он интересовался и был всегда в курсе художественной и литературной жизни не только в России, но и в мировом масштабе. В этом отношении он являлся редким исключением среди “вождей революции”»[16].

Все так.

Но тем страшнее и загадочнее его антиэтика.

Еще предстоит разобраться, как сложился этот человеческий тип (и не только в России), знавший цену высоким достижениям человеческого духа и при том в грош не ставивший «чужую» жизнь. Но с уверенностью можно сказать, что огромную роль играла тут нецельность, расколотость сознания, не способного интегрировать ведущие человеческие ценности, соединить «идейное» и «бытовое»…

Страдания невинных – вот что стало апофеозом аморализма революционной эпохи. Реальные качества и черты личности, индивидуальные поступки перестали, по сути дела, играть роль. Судьбу человека решала принадлежность к некоей социально-политической общности. Для того чтобы спастись, человек должен был перекраситься, надеть маску, перестать быть собой. Это тоже была гибель, распад.

Федор Степун свидетельствовал:

«Под угрозою… хладнокровного, рационального террора во всей непролетарской России начался небывалый по своим размерам процесс внутреннего и внешнего перекрашивания в защитный цвет революции.