Читаем без скачивания Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны - Яков Гордин

Милюков на вопрос во время публичного выступления – почему Дума не пытается взять власть, ответил: если ему дадут один полк, он готов попытаться… И это была отнюдь не просто шутка.

Милюков, как и Гучков, почти буквально повторил известную реплику декабриста Трубецкого в дни междуцарствия.

В политической культуре либералов начала XX века оказалось слишком много мощных рудиментов прошлых столетий. И это принципиально отличало их от Ленина, чутьем угадывавшего актуальные методы борьбы.

Как мы знаем, никакие династические перетасовки не могли спасти государство…

Что до поединка лидеров партий, то секундантам после напряженных усилий удалось найти компромисс, устроивший обоих. Дуэль не состоялась.

Однако в тот же период Столыпин вызвал на поединок кадета Родичева за употребленное в думской речи знаменитое выражение «столыпинский галстук». Родичев принес извинения.

Если Милюкова окружали люди честные, талантливые, часто блестящие, но – вспомним Ариадну Тыркову – захваченные непреодолимой стихией бескомпромиссности, то у более трезвого Гучкова была иная проблема. Его категорически не устраивали соратники.

«В Союзе 17 октября девять десятых сволочь, ничего общего с целью союза не имеющая», – с болью признавался он.

Твердая ориентация на сотрудничество с властью, несмотря на все неприятие самого императора и его «камарильи», привлекала в партию Гучкова множество карьеристов.

Поразительное дело – позже он искренне позавидовал кадровым возможностям своих злейших противников – террористов. Уже в эмиграции он писал П. Б. Струве, прочитав воспоминания Савинкова:

«Зависть берет! Каким первоклассным человеческим материалом располагала революция в своей борьбе против власти. ‹…› А почему мы в нашей борьбе за правое дело и в нашей защите этого правого дела так беспомощно-немощны, почему мы не можем найти в нашей среде того идейного горения и той жертвенной готовности (жертвенной готовности во всех формах), которыми были так богаты те?»

Но Александр Иванович напрасно завидовал эсерам – соратникам Савинкова. Они потерпели ничуть не менее трагическое поражение, чем либералы – октябристы и кадеты. Победили совсем другие, с совершенно иными принципами и вовсе не отличавшиеся жертвенностью.

Именно в среде будущих победителей оказалось максимальное число провокаторов. Если у эсеров был один – зато какой! – провокатор – глава Боевой организации Азеф, то большевистская организация была провокаторами пронизана. Как выяснилось после революции, когда открылись архивы департамента полиции, в 1908–1909 годах в петербургском комитете из пяти членов четверо оказались провокаторами.

С Азефом же вполне мог соперничать большевик Роман Малиновский, рабочий-токарь с уголовным прошлым, который при покровительстве охранки попал в IV Государственную Думу, стал лидером фракции большевиков и по настоянию Ленина был назначен главой Русского бюро ЦК, то есть одной из ключевых фигур в партии.

Малиновский, которого министр внутренних дел Белецкий называл «гордостью охранного отделения», произносил в Таврическом дворце речи, отредактированные специалистами Департамента полиции, и между делом выдавал охранке своих товарищей-нелегалов.

Партийная карьера Малиновского состоялась исключительно благодаря поддержке Ленина, собиравшего вокруг себя людей ему обязанных и, соответственно, преданных. В ответ на сомнения некоторых большевиков Ленин утверждал, что Малиновский «дельный и очень способный работник». И он не ошибался. Как показал после февраля Белецкий:

«Малиновский представлял сведения о жизни фракции, об ее связях, о партийном органе, о расколе между большевиками и меньшевиками. Приносил письма Ленина, Крупской, проекты речей, планы».

Малиновский стал доверенным лицом Ленина. Ни одно ответственное партийное совещание не проходило без его участия. Когда Малиновский оказался на грани разоблачения, Ленин и Зиновьев опубликовали в «Правде» яростное письмо в его защиту:

«Мартов и Дан грязные клеветники, распространяющие всегда темные слухи о своих противниках. ‹…› Руководящие учреждения расследовали слухи и абсолютно уверены в политической честности Малиновского».

Этот «рыжий рябой верзила» с бегающими глазами, перед выступлением в Думе выпивавший залпом стакан водки, чрезвычайно импонировал Ленину, и лидер партии стоял за него до последнего, даже тогда, когда ситуация была вполне ясна…

Доктрина особой «революционной морали» давала большевикам весьма широкие возможности в оценке своих соратников. И это было их силой в политической борьбе, силой, которая вынесла их вперед во время кризиса, когда ложь оказалась выгоднее правды, демагогия – результативнее честных деклараций, принципиальный аморализм – победоноснее любых представлений о чести и долге.

Ни Гучков с его «декабристскими замашками», ни Милюков с его исторической эрудицией и закваской старого русского интеллигента, ни даже эсеры с их искренней и жертвенной любовью к народу, ни индивидуалист Савинков с его метафизикой смерти не соответствовали духу того озлобленного хаоса, который выплеснулся из глубин народной жизни. Это были герои, которых именно их героизм обрекал на поражение.

Победить могли только большевики.

Часть третья. После катастрофы

Распад, или перекличка во мраке

Разрывы, распады, нарушение целости мира…

Надо понять, что позади нас не история города Глупова, а трагическая история великой страны, ущербленная, изувеченная, но все же великая история. Эту историю предстоит написать заново.

Вы поздно поймете…

Георгий Федотов был совершенно прав тогда, в 1918 году, и не только по отношению к дореволюционной нашей истории. Его формула, определяющая прошлое России, – ущербленное, изувеченное, но великое – приложима, как ни странно это может прозвучать, и к истории советской. Надо только понять, в чем это величие.

Нашу историю – всю! – предстоит написать заново. Но ее нельзя писать «от противного», и менее всего следует писать «от противного» историю именно советского периода. Не следует думать, что советская историография вывернула нашу историю, как рубаху, шиворот-навыворот и стоит вывернуть ее обратно, как тут и восторжествует правда. Это, увы, совсем не так.

Реальная наша история не противоположна официальному советскому варианту – она просто другая. И эта другая история и есть история великой страны, которая, умываясь кровью, с мученическим упорством сопротивлялась «безумной власти» (пользуясь выражением молодого Иосифа Бродского).

Эта другая история – история невиданного расслоения человеческой общности и сознания каждого человека. Высокая трагедия советской истории разворачивалась не столько вовне, сколько внутри человека. «Я – поле твоего сражения» – мог бы сказать словами Пастернака человек советского периода. В XX веке в России произошло тотальное вовлечение человека в активный исторический процесс. И величие нашей истории – и прошлых веков, и в особенности века двадцатого – в подвиге выживания народа. Не в громе побед, достававшихся всегда ужасающей ценой и ввергавших страну – за редкими исключениями – в экономические и политические кризисы, а в этой духовной неистребимости. И когда, с тоской глядя на останки пошлой и подлой идеологии, в ядовитом и вязком болоте которой мы тонули многие десятилетия, люди горько вопрошают: «Так позади нас один позор? Нам и гордиться нечем?» – мне всегда хочется сказать: «Как же нечем? Мы сохранили Россию в условиях, в коих она не должна была по нормальной логике сохраниться. Обнищавшей, изуродованной – но сохранили! Мы – многие из нас! – остались людьми, несмотря на то, что из нас делали зверей. Мы сохранили основу для возрождения. Это ли не предмет высокой гордости?»

Собственно, наша культурная история семи советских десятилетий – это история неукротимого сопротивления истинной культуры псевдокультуре и антикультуре, насаждавшимся принципиально невежественной властью.

Наша культурная история – это история подполья и конспирации духа, выработавшего необозримый арсенал приемов для выживания. Эта сторона нашего печального, но героического существования достойна своего Тацита-гуманиста.

Но все эти удивительные особенности нашей жизни, по глубокому моему убеждению, не могут быть описаны и проанализированы сегодня методами исторической науки. Процессы, происходящие в человеческой душе, с высокой степенью адекватности могут быть воспроизведены только художником. Тем более что заслуга культуры в этом общем подвиге духовного выживания необыкновенно велика, если не определяющая. И понять существо происшедшего в роковые рубежные 1917–1921 годы, когда страшным образом трансформировалось сознание активной части народа, мы можем прежде всего через культуру этих лет, исследуя ее системно.