Читаем без скачивания Грустные и веселые события в жизни Михаила Озерова - Леонид Соловьев

– Совершенно верно… Конечно…

Чижов кашлянул, закурил папиросу, покосился при свете спички на голую шею Клавдии. Они уже свернули в переулок. Здесь было темно от деревьев, упруго рокотали в сырой канаве лягушки. Прощаясь, Чижов дольше обычного задержал в своей руке ее тонкую руку.

– Родители мои живут в городе Юрьевце, на Волге, – рассказывал он. – Виды там роскошные и климат здоровый… Дом – собственный, сад в полгектара. Одних яблок продают на восемьсот рублей с лишним. А в урожайный год – больше тысячи… Я единственный сын, наследник…

Помолчав, он добавил:

– Отцу – семьдесят лет. Матери – шестьдесят восемь.

Клавдия услышала только последнюю фразу. Сказала, открывая калитку:

– Совсем уже старенькие.

Чижов понял ее слова по-своему, как деловой, вполне законный вопрос.

– Года три, больше не вытянут, – ответил он. – Чуть ходят, больны оба. Желаю вам приятных сновидений. Спокойной ночи!

Из густой пахучей темноты палисадника донеслось:

– Спокойной ночи!

Но эта ночь была совсем не спокойная. В комнате Клавдии до рассвета горел огонь. Клавдия писала. Ее пальцы были вымазаны в чернилах. Письмо получилось длинное и бессвязное. «Позову его просто в сад, там все скажу на словах. Он меня любит, он придет. Скажу, что виновата, хоть и не виновата – пусть!..» Вместо письма Клавдия запечатала в конверт коротенькую записку с приглашением прийти в сад и потушила лампу, но уснуть все равно не смогла. Так и встретила утро с открытыми глазами. Птицы начинали в кустах свою суетливую работу, с крыши на подоконник падали, сияя и блестя в первых лучах, крупные капли росы.

А на другом конце поселка в хмуром казенном многоквартирном доме ворочался на скрипучей, расшатанной койке Чижов. Это была его последняя одинокая ночь. Вчерашний разговор Клавдии убедил его в том, что она согласна выйти замуж. Впрочем, он и раньше не сомневался в ее согласии, иначе зачем бы она стала тратить время на ежедневные встречи в саду? Человек солидный – тридцать четыре года, пьющий, но мало, имеет профессию – чем не муж? Тем более, предвидится наследство – собственный дом и сад в полгектара. Клавдия тоже была невеста вполне подходящая, как это выяснил Чижов, справившись в конторе о ее заработках и расспросив знакомых о ее поведении. К тому же она Чижову очень нравилась. Но комната, комната!..

Чижов обвел взглядом свою комнату. Действительно, это была комната мрачная, как подвал. Особенно неприглядной казалась она сейчас в сером утреннем свете: желтый потолок, голые, истыканные гвоздями стены, облупившаяся штукатурка, сизые окна, отсвечивающие мутной радугой. Обстановка небогатая – стол, табуретка, койка, вешалка и больше ничего! Точь-в-точь тюремная камера, не хватало только решетки в окне. «Довольно стыдно и даже нахально приводить жену в такую комнату», – подумал Чижов.

Он встал и, не теряя времени, принялся за ремонт. Разбудив соседа маляра, он попросил у него ведро и кисти. «Комнату отделываю», – пояснил Чижов. «Ага-а, – протянул заспанный маляр, поддергивая розовые подштанники, – жениться надумали, стало быть». Он был опытный маляр и знал, что люди не отделывают комнат просто так, от одной фантазии. Вернувшись в постель, он сообщил новость жене. «Поди ты! – заворчала жена. – Кто это пойдет за него, за Кастаная?»

Но когда на следующий день Чижов, весь заляпанный мелом, позвал ее вымыть в обновленной комнате пол и протереть стекла, она поверила. Подоткнув юбку, обнажив жилистые ноги, она принялась за работу. Чижов умылся, переоделся в белое и пошел в город. В походке его была медлительность, несвойственная ему раньше, на лице – торжественная строгость.

Вернулся он с подводой, нагруженной двухспальной кроватью, столом, гардеробом, двумя стульями и картиной в золотой раме. Поверх всего восседал босоногий возчик в красной вылинявшей рубахе, чернобородый и могучий. Телега завернула во двор. Сдержанному погромыхиванию колес отвечали мелодическим звоном пружины кровати. Чижов, потный и встрепанный, шел сзади – в правой руке был у него новенький сияющий примус, в левой – абажур для настольной лампы и чайник. Сейчас же изо всех окон высунулись любопытствующие физиономии. Возчик остановил лошадь, распутал веревки. Вдвоем с Чижовым они взялись за гардероб, огромный и такой тяжелый, словно это был несгораемый гардероб. Он занял сразу четверть комнаты, другую четверть заняла кровать. Потом в комнату были внесены стулья, картина – и дверь закрылась. Головы, торчащие из окон, начали многозначительно переглядываться, кивать, и пошел работать по всему двору телеграф улыбок и подмигиваний.

За дверью между тем послышался неясный гул, он все нарастал, усиливался и был слышен далеко – то грозно гудел и грохотал в тесной комнате могучий, негодующий бас возчика. Слова сливались, но было ясно, что возчик требует справедливости и, может быть, уже бьет Чижова. Дело в том, что возчик и Чижов друг друга стоили и при найме подводы нарочно договаривались о цене туманными словами, причем один надеялся содрать побольше, а другой дать поменьше. Коса нашла на камень, в комнате началась война. Гул все усиливался, наконец распахнулась дверь, и возчик появился на крыльце, весь пылающий гневом, с красным лицом, с растерзанной вздыбленной бородой.

– Вот они, люди! – сказал он с невыразимой горечью, как человек, обманутый в своих лучших надеждах. – Гардеробы покупают! – Он скорбно усмехнулся и добавил матерное.

Женщины начали поспешно закрывать окна, но это ничуть не смутило искателя справедливости. В порыве негодования он швырнул деньги на землю и загремел с новой силой:

– Книжки читает! Образованный! Сволота несчастная!

И долго еще он бушевал, стоя один посреди двора, поминая вперемежку налоги, овес, крест и печенку; был он страшен – люди попрятались от него в комнаты, куры – в курятник, собаки – в сарай, и только лошадь, видимо давно уже привыкшая к характеру своего хозяина и к его вечным поискам справедливости, мирно дремала у крыльца, изредка передергивая ушами. Наконец, утомившись, возчик подобрал деньги, уселся на телегу и, дабы выразить крайнюю степень презрения, уехал прямо через палисадник и огороды, оставляя за собой на капустных грядках две глубоко промятые колеи. Вслед ему неслись проклятия жильцов, но он даже не обернулся, величественный в своей драной рубахе, надуваемой ветром.

…Комната волшебно преобразилась. Чижов смотрел зачарованными глазами. Стены и потолок сияли ослепительной белизной, стекла в закрытом окне, казалось, исчезли совсем, – так чисто протерла их жена маляра, – и было странно, что звуки со двора доносятся глухо и ветер, играющий с листвой, не залетает в комнату. Гардероб отсвечивал красноватым лоском, стулья – черным, пол – желтым. И, глядя на широкую кровать с пружинным матрацем и никелированными шариками, на картину в золотой раме, на все это сияющее великолепие, Чижов понял, что если бы даже и захотел, то не смог бы переменить своего решения жениться. Такая комната не годилась для холостяка. Здесь все говорило о счастье вдвоем. В такой комнате любой самый закоренелый холостяк женился бы через месяц.

Чижов открыл гардероб. Пахнуло кисловатым запахом свежего дуба, смолой. Гардероб был пуст. Чижов повесил туда свой костюм, пальто, зимнюю шапку, но гардероб все равно оставался пустым. Его могли заполнить только платья. На столе не хватало скатерти, на постели – второй подушки. Чижов подумал с нежностью о Клавдии: такая милая, все молчит, только морщит брови. Что-то непонятное происходило в нем, какое-то размягчение души; если бы он посмотрел на себя в зеркало, то сам удивился бы новому свету в своем лице и глазах. И улыбка была у него хорошая, без ехидства, и губы не кривились на сторону – уже давно он так не улыбался. И странно было ему думать, что до сих пор он мог жить в одиночку, без Клавдии, в своей заплеванной, вонючей конуре. Все прошлое сливалось в одно серое, безрадостное пятно, точно бы до сих пор вообще ничего не было, целых тридцать четыре года ничего не было, а все начнется только завтра. Теплые приятные мысли охватили его: вот сидит хороший, добрый, простой человек, счетовод Чижов, все его любят, и он всех любит, и солнышко светит, и птички поют, травка растет – экая благодать!

Начиналось чудо, и, может быть, худосочная, воспаленная душа Чижова навсегда бы исцелилась любовью. Но этому чуду не суждено было завершиться, а начало его увидели только мальчишки, что гоняли голубей на крыше, немилосердно грохоча по железу босыми ногами. Когда Чижов вышел на крыльцо, мальчишки, присев за трубами, приготовились к бою: они знали, что сейчас Чижов будет ругаться душным, хриплым голосом. Обычно они отвечали ему дерзостями: «Кастанай! Кастанай! На-ко-ся выкуси! Большой, а дурак!» На этот раз они вместо ругани услышали кроткие слова:

– Мальчики, нельзя ли потише?

Это их до того поразило и напугало, что они притаились за трубами, затем тихонько спустились по лестнице и молча пошли со двора. Чижов вернулся в комнату, подумал; чем бы еще украсить ее, достал из ящика пачку фотографий и прилепил веером над столом. Эти фотографии он привез в позапрошлом году с курорта, и каждая из них была снабжена пояснительной надписью, например: «Я, садящийся в лодку», или: «Я, гуляющий в парке…»