Читаем без скачивания Судьба Застолья - Евгений Константинов

– Увидите, Гагик Георгиевич. Но при одном условии. Вы даете гарантию, что с композициями ничего не случится…

– Как зеницу око охранять буду твои композиции! У меня за все время ни одного самолетика-вертолетика не пропало, ни одна машинка, ни одна фигурка-фигулька не исчезли.

– В таком случае, Гагик Георгиевич, готовьте не одну витрину, а сразу две, – многообещающе подмигнул Костиков хозяину «Хобби».

Борисыч высадил Серегу Костикова и Игоря Акимова у метро «Октябрьское поле» и поспешил к себе домой, чтобы приодеться перед походом в театр. Сереге и Игорю спешить было некуда: начало самодеятельного спектакля на крошечной сцене Литинститута было запланировано на семь вечера, но писатель с инкассатором, в отличие от милиционера наводить марафет не собирались. Если же принять во внимание, что у них была в запасе бутылка виски, а на дворе стояла теплынь и вовсю цвела сирень, то друзьям оставалось только радоваться жизни, ожидая еще больших радостей.

Не мудрствуя лукаво, Игорь предложил сразу выдвинуться по направлению к Литинституту, благо от «Октябрьского поля» до «Пушкинской» ветка метро была прямая. Они и выдвинулись, и, опять-таки, не мудрствуя лукаво, направили стопы на вовсю зеленеющий Тверской бульвар прямиком к памятнику Сергею Есенину, где и расположились на одной из удобных лавочек.

Для Акимова, закончившего Литинститут, это место было донельзя родным и душевным, и Костиков хорошо это знал – сколько раз составлял компанию ему и его сокурсникам! Однажды, когда Игорь только начал учиться, Серега принял его предложение и посетил одно из практических занятий по литературной практике. То занятие произвело на Костикова неизгладимое впечатление, он даже пожалел, что не способен, как Акимом, правильно складывать слова в предложения и так далее. Восхитил Серегу Костикова, в первую очередь, ведущий занятия мастер – известный писатель. Даже сейчас, по прошествии нескольких лет он вспоминал обращение мастера к своим ученикам-первокурсникам: что все они и каждый в частности для него «не тени, а живые люди». Вот и для Шубы любой из его живчиков был не тенью, но одним из детишек, за судьбу которого отвечал только он, скульптор.

Шуба пытался втолковать эту мысль своему другу-писателю в то время, пока они вдвоем, закусывая шоколадкой, распивали бутылку вискаря на Тверском бульваре – аккурат между зданием театра МХАТ и театром имени Пушкина, который граничил со стенами Литературного института. Игорь Акимов его слышал и понимал и, кажется, не просто понимал, но еще и на ус себе наматывал будущий сюжет очередной нетленки, которую, возможно и напишет, но которая все равно на неопределенное время останется лежать в столе, потому что это, так называемый, «не формат», который сегодня издателям нафиг не нужен…

– Хорошо, – допытывался до приятеля Костиков, – издателям твои нетленки не нужны, потому что не формат. А читателю такой не формат – нужен?

– Конечно, нужен, – без раздумий отвечал Акимов. – Нормальный читатель этим гребаным форматом давно пресытился. До блевотины пресытился. Потому и не покупает книжечки в ярких обложечках, на которых звездолеты бороздят внутренности драконов с трансформерами, а космические русалки трахают бессмертных эльфов и ученых троллей…

– И?

– Что – «И»? У издателей своя политика, которую лично я пробивать не собираюсь. Я, слава тебе Господи, не писательским трудом себе на жизнь хлеб с маслом зарабатываю. Для меня писательство, так же, как и для тебя пластилин – хобби.

– Но ты ведь все равно хотел бы…

– Конечно, хотел бы! Кто спорит-то! И тиражи, и слава, и баблище – все в мечтах! Но, знаешь, в чем еще прелесть моего писательского хобби? А в том, что мне самому очень даже нравятся мои нетленки. И когда я стану стареньким, с седою головой и тому подобное, то для собственного великого удовлетворения достану из стола свою собственную рукопись и стану ее читать и наслаждаться историями, которые когда-то придумал…

– И это достойно всяческого восхваления…

– Так же, как и твои пластилиновые композиции…

– Так же, как и мои… эти самые…

– Эмма?

– Сам ты Эмма! Спросонок не разобрал или память отшибло?

– Ой, простите! – Костиков и в самом деле закемарил на лавочке возле памятника Сергею Есенину. Впрочем, как и его приятель Акимов, который теперь усиленно протирал очки.

– Тебя, ведь Ритой зовут? – Серега вспомнил имя одной из трех остановившихся напротив девиц.

– Оп-паньки! Кого я вижу! – вскочил с места водрузивший на нос очки Акимов. – Аллочка, Кесса-критикесса, Ритуля! А мы с Шубой специально к вам на спектакль притащились. Сколько времени-то?

– Есть еще время…

– Гарри! Сколько раз просила не называть меня Кессой!

– Подумаешь! – фыркнула Рита. – Меня – так вообще, с какого-то перепуга, Эммой обозвали.

Нет, ни с какого-то там «перепуга» Шуба назвал эту худышку с миниатюрными чертами лица Эммой. Именно это имя присвоил он одной из незавершенных пластилиновых фигурок из будущей «фашистской» композиции. И копию той, которую Игорь назвал Аллочкой, скульптор тоже слепил, назвав Изольдой. И обидчивую Кессу, которая, как вспомнил Костиков, училась на факультете критики, и которую на самом деле звали Ксения, он тоже слепил и назвал то ли Софьей, то ли Гердой. На самом деле пластилиновые «фашистки» требовали доработки, после чего за каждой и закрепилось бы конкретное имя.

Между тем, в руках у Игоря оказалась недопитая бутылка виски и недоеденная шоколадка, от которых ни одна из прототипов творений Шубы не отказалась. После чего все трое закурили – для этого, собственно, они и выбежали перед началом спектакля на несколько минут на бульвар, ну а выпили, по словам Аллы-Изольды, для храбрости.

В отличие от девушек, Серега с Игорем не курили, а в бутылке осталось на донышке, и если учесть, что им предстояло часа два наслаждаться самодеятельностью, надо было срочно бежать в магазин. Что они и сделали, благо «Елисеевский» гастроном, где всегда можно было «дозаправиться», находился неподалеку.

В гастрономе сразу же и выпили. И Сереге показалось, что напрасно поспешили, надо было бы попозже. Впрочем, кода добрались до территории Литинститута, где посередине садика, весь в зелени стоял памятник Герцену, инженер человеческих душ Акимов предложил скульптору Костикову усугубить еще по пятьдесят, чтобы взбодриться перед спектаклем, отказываться он не стал. И ведь действительно взбодрился. Во всяком случае, первую половину первого акта спектакля воспринимал вполне адекватно. Узнал, кстати, в одной из артисток Ларису, которая послужила – прототипом еще одной фашистки – Софьи. Вспомнил, что после первой же встречи, окрестил Ларису «девушкой из высшего общества», и что Игорь, кажется, был безнадежно влюблен в эту «мажористую», которой в его будущей пластилиновой композиции планировалась роль командирши-стервы.

Еще вспомнил, когда и как собственно зародилась у него идея создать «фашистскую» композицию. В отношениях с девушками Серега не любил ходить вокруг да около. Если приглянулась особа прекрасного пола, и если с ее стороны в отношении него не было явной антипатии, так зачем время терять! Вот и однокурсницу Акимова, тростиночку-Риту, с какой-то изюминкой в миниатюрных чертах лица, Серега Костиков в первый же день знакомства пригласил в свою холостяцкую квартиру. И все у них складывалось очень даже прекрасно… До тех пор, пока Ритуля, уже полностью раздетая, лежа в его кровати, вдруг возьми да не заяви, что по своим убеждениям является ярой фашисткой.

Прозвучало это так не вовремя, так абсурдно, так вызывающе неправильно, что у Сереги вмиг отрезало всякое желание заняться с тростиночкой любовью, даже дотронуться, даже смотреть на нее не захотелось.

На том свидание и закончилось. Ритуля – то ли возмущенная или озабоченная непониманием нового знакомого ее мировоззрения, то ли злорадствующая убралась восвояси. В голове же скульптора ее образ, что называется, «завис», и пришло время, когда он воссоздал фашистку-тростиночку в пластилине, вот только имя дал другое – Эмма – наверное, тоже благодаря какой-нибудь отложившейся в мыслях ассоциации.

Ну, и зачем он приперся смотреть эту самодеятельность? – задался мыслью Костиков. – Не затем же, чтобы вновь закрутить с Ритулей! Да и еще с кем бы то ни было, не собирался он чего-то там крутить-мутить. Одно дело – выпить с другом, за жизнь поговорить и тому подобное, ну а женщины – совсем другое дело. Да и есть у него женщина. Любимая женщина…

– Ау, Гарри, – поднимаясь с кресла, шепнул он на ухо Акимову. – Я сейчас в туалет, а потом – в Коньково, до хаты. И – все! Даже не вздумай меня ус… усм… удерживать…

Все-таки сто тысяч раз был прав, «сегодняшний обокраденный Шпак» из фильма про сменившего профессию Ивана Васильевича, сказавший Шурику, что, когда пьешь, – закусывать надо. Общенародно-патриархальное утверждение, что очень нежелательно мешать водку с пивом, тоже заслуживало понимания и осознания.