Читаем без скачивания Русская революция глазами современников. Мемуары победителей и побежденных. 1905-1918 - Роджер Петибридж

Теперь я понял, в чем была моя ошибка: нельзя было напрямую излагать морякам наш план. Это должен был взять на себя один из моряков. Ощущение сделанной ошибки повергло меня в отчаяние. Когда на чаше весов лежит такое дело, риск неудачи равносилен преступлению.

Пока я молча злился на самого себя, команда бурно спорила. Она разделилась на две части – одна настаивала на немедленной бомбардировке города, а вторая возражала против нее. Она и начала брать верх. Даже стали раздаваться крики: «Долой сухопутных! Пусть офицеры скажут свое слово!»

Все взгляды устремились на Алексеева, но он молчал. Он молчал, несмотря на то что его слово могло перевесить чашу весов в пользу его партии. Он молчал, потому что робость его духа боялась столкнуться с конфликтом страстей.

В это время на кабестан вспрыгнул Матюшенко. Его появление сразу же прекратило крики и пререкания.

– Слышь, братва, – начал он, – вижу, что начали мы ссориться. Так все повернулось, что одна половина команды пошла против другой. Мы должны сохранять единство, а то, глядишь, матросы похватают ружья и поубивают друг друга. Нет, ребята, так нельзя. Наше начальство и так постаралось, натравливая нас друг на друга, а теперь вы хотите приступить к братоубийству. Столько народу смотрят на вас сейчас, они видят в вас освободителей, а вы ссоритесь между собой.

Его слова были полны простого красноречия и сочувствия к угнетенному страдающему народу. Он и говорил теперь от имени этого самого народа.

Его слова заставили преисполниться гневом и ненавистью к угнетателям сердца всех, кто его слушал. И теперь с ними говорил не очередной оратор, а моряк, который прекрасно понимал психологию своих товарищей.

– Здесь на корабле нас триста социал-демократов. И все мы решили отдать жизни за народное дело, бороться за него до последней капли крови. Если вы не захотите открывать огонь, мы сами встанем к орудиям и пошлем снаряды в царя. А вы, если хотите, присоединяйтесь к нам или берите ружья и расстреляйте нас. Или свяжите нас и передайте властям. Они встретят вас с оркестром, увешают наградами…

– Нет, на это мы не пойдем! – взревела толпа.

– Значит, вы согласны открыть огонь по городу?

– Согласны! – заорали моряки, и никто не посмел подать голоса против этого единодушного желания массы.

– Может, кто-то и не согласен, но его голоса что-то не слышно, – неумолимо продолжил Матюшенко, – поэтому давайте сделаем так: те, кто согласен открыть стрельбу, отойдите направо, а те, кто против, – налево.

Толпа целиком двинулась направо.

– Теперь вы видите, что среди нас есть трусливые души? Они прячутся за чьи-то спины и боятся открыто высказать свое мнение.

Кондукторы пришли в замешательство.

– А теперь, братва, за дело. Все по местам.

Команда с новой энергией рассыпалась по судну и начала готовиться к действиям. Механики спустились в машинное отделение, артиллеристы принялись чистить орудия, а остальные – драить палубы. Медики приводили в готовность больничку и готовили наборы скорой помощи. Госпиталем должно было стать посыльное судно.

Еще до начала митинга мы послали в город двенадцать моряков для участия в похоронах. И теперь стали слышны голоса, возражавшие против открытия огня до их возвращения, – были опасения, что в противном случае они могут погибнуть. Тем не менее это толковое соображение было отвергнуто в криках и гаме.

Прозвучал горн. Моряки, стоявшие рядом со мной, сорвались с места, и вся верхняя палуба внезапно опустела; моряки с удивительной ловкостью и быстротой спускались по трапам. Через три минуты воцарилась тишина, в стволы орудий главного калибра были посланы снаряды и рядом с ними в полной готовности застыли расчеты. Через мгновение металлический люк перекрыл проход к адмиральской кают-компании, и мне потребовалось какое-то время, дабы понять, где я нахожусь. Только что я видел трап, ведущий к адмиральским покоям, и вдруг он исчез. Вдруг мои ноги обдало холодной водой. Моряки растянули пожарные шланги и поливали деревянную палубу, чтобы она не занялась огнем во время обстрела. Я торопливо перебрался во внутренние отсеки судна, где меня тоже поразил безукоризненный порядок. Все стояли на своих местах по боевому расписанию, все были заняты делом.

Показав сигнальщику, где находится театр, я прошелся по командному мостику, откуда шло наблюдение за городом. Здесь я обнаружил Коваленко и матроса, которого назову З. Они и сообщили мне, что собираются открыть огонь из шестидюймовых орудий.

Затем мы услышали сигнал и гул первого холостого выстрела. Затем последовали второй и третий. Первый настоящий снаряд был выпущен четверть часа спустя.

В эти минуты сердце мое сжималось от страха и радости. Наконец мы приступили к делу. Кто может сказать, что нас ждет? А что, если наши снаряды поразят не театр, а дома мирных граждан и вместо счастья свободы мы принесем им горе и разрушение?.. Ужасные картины предстали перед моим мысленным взором… Но вскоре они исчезли, и их сменило зрелище народного восстания. За дымной пороховой пеленой, уносимой ветром, я, казалось, видел красные батальоны революционной армии, которые шли победным маршем от победы к победе, продвигаясь в самое сердце России. В грохоте первого выстрела я слышал торжествующие крики победившего народа.

Снова прозвучал горн, и воцарилась тишина. За яркой вспышкой последовал оглушительный грохот, после которого еще долго звучало эхо. Его отзвуки были прерваны хриплым криком сигнальщика, стоявшего рядом со мной: «Перелет!» И я представил себе зрелище женщин и детей, погребенных под развалинами.

Но снова мы услышали сигнал, и снова после грохота раздался такой же отчаянный крик сигнальщика: «Перелет!»

Наши снаряды не попали в цель: руки царских прислужников, подлых предателей, отвели их от врагов народа».

Молодой Фельдман был уверен, что сочетание забастовки в Одессе и восстания на борту «Потемкина» приведут к всеобщей революции в стране. Демонстрация Гапона в Петербурге показала, что значат идеалы без поддержки силы; а вот теперь оба компонента были в достаточном количестве, и власти пришли в крайнее смятение. Но время революции еще не пришло, да и настоящий лидер еще не появился. Моряки «Потемкина» скоро впали в растерянность, не зная, что делать после обстрела Одессы и наконец пошли в Румынию, где и сдались полиции. Фельдман до конца оставался на «Потемкине». После периода заключения ему удалось бежать и добраться до Австрии.

Политический климат в России стремительно ухудшался с каждым годом. В конце августа Портсмутский договор ознаменовал заключение позорного мира с Японией. Он стал делом рук Витте, который занимал министерские посты при Александре III и Николае, но подал в отставку в знак протеста по вопросу о войне с Японией, относительно которой справедливо решил, что она станет бедствием для России.

Осенью общероссийская стачка железнодорожников привела к общей забастовке, которая парализовала всю страну. Витте использовал эту отчаянную ситуацию, чтобы представить царю меморандум, в котором предложил альтернативу – военную диктатуру или либеральную конституцию. Николай сначала помедлил, потому что решил, что предает свой царский обет править страной, но потом согласился на введение конституции и издал Октябрьский манифест. Его письма к матери того времени показывали, с какой неохотой он это сделал.

«1 ноября

Ты, без сомнения, помнишь те январские дни, когда мы вместе были в Царском, – какие они были печальные, не так ли? Но в сравнении с тем, что происходит сейчас, они ровно ничего собой не представляли.

…В Москве проходят самые разные конференции… Бог знает что делается в университетах. Все виды отребья разгуливают по улицам, громко провозглашая восстание – похоже, никому нет до этого дела… Мне становится не по себе, когда я читаю новости! Но министры вместо того, чтобы действовать быстро и решительно, всего лишь собирают совещания и кудахчут, как перепуганные курицы, что надо организовать совместные министерские действия… Я испытываю те же ощущения, что перед давней летней грозой!.. Все эти ужасные дни я постоянно встречаюсь с Витте. Мы очень часто собираемся ранним утром, чтобы расстаться уже в вечерних сумерках… Есть только два пути: найти энергичного военного и грубой силой сокрушить мятежников… Это означает реки крови, и в конечном итоге мы окажемся там, с чего и начали. Другой путь – дать народу гражданские права, свободу слова и печати, кроме того, представлять все законы на утверждение в Государственную думу – что, конечно, означает конституцию. Витте очень энергично отстаивает ее… Почти каждый, с кем у меня была возможность посоветоваться, придерживается того же мнения. Витте совершенно ясно дал мне понять, что он примет пост председателя Совета министров только при условии, что его программа будет принята и в его действия не будут вмешиваться… Мы обсуждали это два дня, и в конце, призвав Господа на помощь, я подписал… В своей телеграмме я не мог объяснить все обстоятельства, которые заставили меня принять это ужасное решение, на которое, тем не менее, я пошел совершенно сознательно.