Читаем без скачивания Кровавый корсар - Аарон Дембски-Боуден

Череп налился знакомой тяжестью. Боль разрасталась за глазами, червем прогрызая дорогу к мозгу. Он слишком много времени провел за размышлениями и сейчас за это заплатит. Голод надо удовлетворять, иначе последует наказание.

Охотник двинулся дальше. Бронированные подошвы ботинок выбивали эхо из каменного пола. Враг бежал от него, заслышав мерный рокот включенной боевой брони и гортанный рев работающего вхолостую цепного топора. Оружие в руках охотника было истинным произведением искусства, острозубым и убийственно-эффективным. Священные масла умащали его клыки не реже, чем кровь.

Кровь. Слово пятном кислоты опалило его затуманенный разум. Кровь, ее нежеланный запах, ее отвратительный вкус, смрадный красный поток, извергающийся из разорванной плоти. Охотник вздрогнул и покосился на темную жидкость, обагрившую край клинка. Он в ту же секунду пожалел об этом — кровь спеклась в бурую корку между зубьями цепного лезвия. Боль вспыхнула снова, острая, как нож в глазнице, и на сей раз не утихла. Кровь засохла. Он слишком долго не убивал.

Вопль чуть ослабил давление, но его сердца все равно грохотали, как молот. Охотник сорвался на бег.

Следующим умер солдат. Ладони смертного бессильно размазывали пот по линзам шлема охотника, а кольца кишок влажно плюхнулись под ноги.

Охотник отбросил выпотрошенное тело к стене. Кости треснули от удара. Своим гладиусом — благородным клинком, который уже сотню лет как превратился в нож для свежевания, — он отсек голову умирающего. Кровь залила перчатки, пока охотник крутил трофей в руках, изучая очертания черепа под бледной кожей.

Он представил, как свежует отрубленную голову. Сначала сдирает полосками кожу, а затем отделяет от кости испещренные артериями и венами мышцы. Потом вырвет глаза из глазниц и промоет внутреннюю полость едкими очистительными маслами. Картина получилась очень четкой, потому что он проделывал это уже много раз.

Боль начала утихать.

Спокойствие возвращалось, и в наступающей тишине охотник услышал перекличку братьев. Вот голос Пророка — этот, как всегда, кипит от гнева. Вот смех калеки, звучащий резким диссонансом с приказами Пророка. Вот вопросы того, кто всегда держится спокойно и ровно, — приглушенные ноты, вплетающиеся в основной мотив. А вот и рычание опасного, перекрывающее все остальное.

Охотник замедлил шаги, пытаясь разобрать слова. Братья тоже шли по следу, судя по тому, что он сумел понять из их отдаленного бормотания. Его имя — они повторяли его имя снова и снова. Удивление. Гнев.

Но они говорили об опасной добыче. Здесь? В ржавых коридорах полуразвалившейся жилой башни? Здесь не было ничего опасного, кроме них.

— Братья? — сказал он в вокс.

— Где ты? — яростно спросил Пророк. — Узас. Где. Ты.

— Я…

Он запнулся.

Рука с черепом опустилась, и вместе с ней опустился топор. Стены оскалились на него, опасно раздваиваясь: одновременно стальные и каменные, вырубленные из скальной породы и отлитые из металла. Невозможно. Невозможность происходящего сводила с ума.

— Узас!

Голос принадлежал тому, кто рычал. Ксарлу.

— Клянусь собственной душой, за это я тебя прикончу.

Угрозы. Вечные угрозы. Губы охотника раздвинулись в слюнявой усмешке. Стены снова стали камнем, а голоса братьев превратились в бессмысленное жужжание. Пусть охотятся, как им угодно, и догоняют его, когда смогут.

Узас снова сорвался с места, обращаясь на бегу к божеству с тысячей имен. Он не молился — сын Конрада Курца никогда не станет пресмыкаться перед богами. Нет, он требовал благословить затеянное им кровопролитие, ни на секунду не задумываясь о том, что ему могут отказать. Боги никогда не отвергали его прежде, не отвергнут и сейчас.

Механические зубы впились в доспехи и плоть. Последние крики сорвались с губ. Слезы оставили серебряные дорожки на бледных щеках.

Для охотника все это означало не больше, чем смена чисел на циферблате хронометра.

Вскоре охотник стоял посреди часовни. Облизываясь, он прислушивался к реву цепного топора, отраженному от камня. Справа и слева от него валялись изрубленные тела, наполняя воздух густой кровяной вонью. Уцелевшие ничтожества забились в угол, потрясая оружием, которое не могло его даже ранить, и выкрикивая слова, которых он не желал слышать.

Тепловое охотничье зрение отключилось, так что сейчас он смотрел через целеуказатель и алые глазные линзы. Люди, съежившись, пятились от него. Никто из них так и не выстрелил.

— Господин… — пробормотал один из смертных.

Охотник заколебался. Господин? К мольбам он привык. К почтительному обращению — нет.

На этот раз боль пробудилась в висках — давящая, острая и ужасная, с двух сторон пробивающаяся к центру черепа. Охотник взревел и занес топор. Когда он шагнул вперед, люди сжались, прикрывая друг друга руками и всхлипывая.

— Прекрасная демонстрация мужества имперских солдат, — процедил охотник.

Он нанес удар, и зубья цепного топора со звоном столкнулись со сверкающей полоской металла.

Перед ним выросла другая фигура. Сам зануда Пророк. Их клинки скрестились — золотой меч поднялся на защиту трусливых имперцев. Его собственный брат мешал ему пролить кровь.

— Талос! — прорычал охотник сквозь прокушенные и окровавленные губы. — Кровь! Кровь для Кровавого Бога! Ты понимаешь?

— С меня хватит!

Каждый удар по наличнику шлема отбрасывал голову охотника назад и встряхивал ее содержимое. В глазах темнело снова и снова, а шея хрустела так, что пришлось попятиться. Коридор звенел отзвуками ударов металла по керамиту. Охотник, окончательно сбитый с толку, зарычал, осознав, что брат трижды ударил его по лицу рукояткой болтера. Он соображал слишком медленно. Было сложно что-то понять сквозь боль. Он скорее почувствовал, чем осознал, как пальцы разжимаются, выпуская оружие. Топор и гладиус упали на пол.

Восстановив равновесие, он оглядел часовню — и… Нет. Постойте. Это была не часовня. Это был коридор. Коридор на борту…

— Талос, я…

Глухой лязг стали по керамиту снова раскатился между стен, и голова охотника дернулась в сторону. Позвоночник чуть не треснул от силы удара. Талос взмахнул золотым мечом — и охотник рухнул на решетчатую палубу, опираясь на дрожащие руки и ноги.

— Брат?

Узас с трудом выдавил слово и сплюнул кровь.

Поднять голову стоило мучительной боли в спине, но тут он наконец увидел: за перевернутым столом, рассыпавшим по полу самодельные украшения и амулеты из кусочков бросового металла, скорчились двое оборванных и грязных смертных. Пожилые мужчина и женщина с немытыми лицами и дорожками слез на щеках. У одного глаза были закрыты черной повязкой, бесполезной в вечном мраке. Традиция «Завета».

Охотник повернул голову на звук приближающихся шагов брата.

— Талос. Я не знал, что я на корабле. Мне нужно было… — Он сглотнул, увидев холодное осуждение в бесстрастных глазных линзах брата. — Я думал…

Пророк наставил острие золотого меча на горло охотника.

— Узас, послушай меня внимательно, хотя бы раз в своей никчемной жизни. Я убью тебя, если с твоего поганого языка сорвется еще хоть одно слово.

Воздух вокруг них пропитался застарелым запахом крови и ржавчины. Сервиторы не убирали это помещение уже много месяцев.

— Он зашел слишком далеко. — Меркуций не пытался скрыть осуждение в голосе. — Когда я сражался в составе Седьмого Когтя, мы не избегали встреч друг с другом из страха, что собственный брат вцепится тебе в глотку.

— Седьмой Коготь мертв, — ухмыльнулся Ксарл. — Так что, как бы примерно вы там себя ни вели, в конце концов это не окупилось.

— Со всем уважением, брат, следи за своими словами.

Произношение Меркуция, уроженца верхних уровней улья, было аристократически-четким, в то время как рычание Ксарла отдавало помойкой.

Ксарл обнажил зубы в том, что на другом лице можно было бы счесть улыбкой. Но на покрытом шрамами лице Астартес это выглядело оскалом хищника.

— Дети, дети, — хмыкнул Кирион. — Разве наш дружеский союз не прекрасен?

Талос позволил им продолжить перепалку. Он наблюдал со стороны — глазные линзы фиксируют каждое движение, непроницаемое забрало шлема скрывает мысли. Его братья переругивались и обменивались колкостями при каждой встрече, что вполне типично для воинов, осточертевших друг другу за месяцы бездействия. Все они были облачены в доспехи, собранные из разномастных деталей: перекрашенные, переделанные и покрывшиеся тысячами заплат с тех пор, как достались своим хозяевам. Его собственная броня представляла собой мозаику несовместимых частей, трофеев, добытых за сотню лет у поверженных врагов.