Читаем без скачивания Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2 - Елена Трегубова

Лысый же физик Гарий Иванович (которому Елена уже давно доверительно заявила, что его предметом ей заниматься не интересно, и что посещать занятия она не станет — и попросила сразу поставить ей прочерк в аттестате вместо оценки), откровенно бесившийся, когда Елена не являлась на уроки — а потом он в тот же день видел ее в коридоре, разгуливающей с Дьюрькой, или болтающей у окна с Влахернским, или отправляющейся на урок к Татьяне, — сейчас вдруг, наоборот, с каким-то трогательным, неожиданным, благородством, переломил себя — и, посчитав (наивно, по старым меркам), что прочерк в аттестате вместо оценки по физике «испортит девочке жизнь» — тихо, без спросу, самовольно подставил ей в аттестат, вместо прочерка — по физике тройку — хотя она ни разу за прошедший год так и не ответила ему ни единого урока, и не сдала ему ни единой контрольной. И как смешно-разновесны были эти две совершенно идентичные, вроде, в арифметическом измерении, оценки — Ленор Виссарионовны и Гария Ивановича — если мерить их на весах вечности.

Воздвиженскому же в ходе страстной совместной подготовки к экзаменам были сломаны еще и часы — цифирьная, счетоводческая вражья армия оказалась полностью обезоружена, почти обезглавлена — но все же не выкорчевана.

И вовсе уж чудеса посыпались на выпускном экзамене по истории и обществоведению — где, по озвученной на Баварском радио версии Воздвиженского, должны были спрашивать «Alles. Im Komplex!».

Дьюрька отвечал первым. И как только он подбрел к баррикаде сдвинутых учительских столов и вытянул билет, вместо того, чтобы допрашивать наглеца с пристрастием, пожилая историчка Любовь Васильевна с вечной громадной желтой халой на голове, которую Дьюрька некогда чуть не довел до апоплексии своим вошедшим в века: «Ленин — сволочь!», вдруг встала и, чуть не разревевшись перед всей экзаменационной комиссией, выпалила — кланяясь Дьюрьке всей свой маленькой, в изумрудное облегающее платьице затянутой фигуркой:

— Я хочу сказать: спасибо вам и вашему классу! Вы научили меня истории! Вы открыли мне глаза!

Директриса Лаура Владимировна, в честь экзаменов, вместо своего обычного улиточного пучка красиво распустившая волосы, накрутив их в завитушки — и вдевшаяся в босоножки на высоких платформах, и в отчаянно цветастую юбку, — и усевшись в экзаменационной комиссии бок о бок с Любовью Васильевной, вдруг, не дав Елене отвечать вытянутый билет про коллективизацию (тут-то и приготовилась с наслаждением было Елена блеснуть вычитанной в Крутаковском Некриче с Геллером главой!), нетерпеливо замахала руками:

— Ну ладно, ладно, это всё понятно! Это ты всё знаешь! Проехали! А ты вот скажи мне, пожалуйста, Лена: ты действительно думаешь, что Бог есть?

И обе, и Лаура и Любовь, как две школьницы, замерев, уставились на нее, из-за своей парты, в истовом ожидании ответа.

— Я не думаю. Я знаю. Есть.

Получив утвердительный ответ, директриса с историчкой настолько искренне возрадовались, что дальше уже никому никаких вопросов по истории задавать не стали — считая это, видимо, излишними подробностями — на фоне оглушительной счастливой вести — и, со слезами на глазах, наставили всему классу сплошных пятерок.

Воздвиженский, за блестяще сданные досрочные на подготовительных курсах экзамены, был зачислен в свой то ли мехмат то ли физмат, без вступительных. Заходил он к Елене домой уже прям-таки женихом. Анастасия Савельевна не чаяла в нем души. «Смотри, Саша-то как расправился. Прям красавец», — льстиво подговаривалась к Елене Анастасия Савельевна, завидев сверху, со своего балкончика, медленно идущего по направлению к подъезду, тщательно выставляющего перед собой ноги носками врозь, в аккуратных замшевых ботиночках, действительно стройного, действительно хорошенького мальчика, действительно как-то распрямившегося и расправившего за эти месяцы плечи, и переставшего обкарнывать волосы. А Елене всегда так странно было видеть его со стороны за минуту до встречи — и, вдруг — не понятно с какой-то стати — соотносить с собой. И мнилась ей в этом благополучии какая-то подстава, засада, ловушка. Как будто водила она за собой мертвое тело на веревочке. Весьма, впрочем, симпатичное. И Елена уже чуть не плакала от отчаяния, видя, что, несмотря на все ее старания, Воздвиженский абсолютно укладывается, умещается без остатка в Анастасии-Савельевнины представления об идеальном счастье для дочери. Аккуратный хорошенький вежливый мальчик. Ага. Только на Дьюрьку, малёкс, матерится. В аккуратненьких джинсах. В аккуратненькой рубашечке. И аккуратненькой курточке. Ужас. Все время калькулирующий каждый свой шаг, так что слышно, как звякает цифирь. Время от времени страшно даже становилось, что сейчас какой-нибудь не вмещающийся в его мозгу номерок выпадет, и отдавит ему же ногу.

Не зная, как добыть из Воздвиженского… что из него добыть она пыталась — Елена и сама себе не проговаривала, а только мацала и кантовала его изо всех сил, и только что еще вверх ногами не переворачивала — инстинктивно пытаясь что-то, внутри в нем запрятанное, вытрясти; хотя и сильно уже сомневалась (в какие-то особенно благополучные дни), что клад-то там есть.

В одну из прогулок она притащила Воздвиженского в гости к бойкой, непобедимо-веселой, настырной Ольге Лаугард, решив, что та — уж точно растрясет его своим напором.

Жила Лаугард почти у самой Москва-реки — минутах в пяти ходьбы от Строгинского канала; по мере приближения к нему невольнические, послевоенные, немецкой постройки и планировки старые домики, чуть скрашивавшие атомный район, сначала резко редели, а потом и исчезали вовсе, а торчали вместо них эдакие многоэтажные гаражи для людей; некоторые панельные уродцы походили на столкнувшиеся между собой и вставшие дыбом гигантские фуры, а некоторые — на бестолково столпившиеся (кто углом, кто задом) блочные многослойные сараи, а некоторые — и вовсе на многоэтажный бетонный туалет.

— Зачем вот, Леночка, ты меня обижаешь?! — полу-в-шутку оскорбилась Ольга, с патриотической миной открывая им дверь и успев услышать с лестничной клетки обрывки разговора. — Я тут живу! Это мой любимый район, между прочим! А зеленый какой, ты посмотри!

— Ага, зеленый, как та тепленькая водичка из ядерной обрезанной трубы, стекавшей в Москва-реку! Помнишь? Помнишь? Мы с тобой нашли! Что это было — военная игра «Зарница»? Или какой-то урок физкультуры на выгуле — почему нас всей школой сюда классе в третьем на реку привезли? Помнишь, как мы там в тепленьких стоках этой трубы плескались? В каком это было классе? А потом выяснилось, что это сточные воды из Курчатовского института атомной энергии туда в реку спускают! Живешь ты здесь, или не живешь — правде надо смотреть в лицо!

— Ничего я такого не помню! Я патриотка! Не надо на наш район наговаривать! — Лаугард, довольненько и хитренько ухмыляясь куничьими щечками, указывала им на образцовые плюшевые мягкие тапочки в своей прихожей.

Дома у Ольги Елена прежде ни разу не была. На вычищенной до блеска, благоустроенной кухне с клееночками и рюшечками (на то, чтоб поддерживать кухонные дебри в таком залакированном состоянии, казалось, нужно всю жизнь положить, — думала Елена, поёживаясь, и уже кожей заранее чувствуя полный провал затеи) сидел гость: их одноклассник Захар — хотя и смахивающий лицом на Микки Рурка, но навсегда дискредитировавший в глазах Елены свою смазливость, тяпкой убив на свекольном колхозном поле лягушку, раскромсав ее голову, и подарив ее глаз Ларисе Резаковой.

Теперь Захар, как-то в одночасье, после выпускных экзаменов, опухший с лица и сильно раздавшийся в тазу — и как-то одомашнившийся, сидел на Ольгиной кухне, и растекался с табурета, словно встроенная мебель или стиральная машина, что ли, с большим, фронтальной загрузки, барабаном.

Личную жизнь друг друга Елена с Ольгой никогда не обсуждали. И Елена испугалась было, что Захар метит Ольге в женихи.

«Хотя… нет, какой он жених… — угрюмо поправила себя тут же Елена. — Может, просто так по дороге куда-нибудь зашел — по крайней нужде…»

Ольга, в свою очередь, изумленно и кокетливо таращилась на Воздвиженского, как будто Елена, приведя его с собой в гости, впервые продекларировала, словно на какой-то мещанской таможне, наличие Воздвиженского в жизни — хотя, уж как Елене-то самой казалось — начиная с самых малоприличных сцен в Мюнхенском автобусе, Воздвиженский торчал рядом с ней у всех на глазах.

Увы, вместо втайне ожидавшихся Еленой от хозяйки дома веселых и бестактных провокаций, здесь, на кухонной сцене, Лаугард, педантично надев невесть где раздобытые дефицитные резиновые перчатки, с грохотом препарировала косточки вилок и лопатки блюдец в раковине.

— Что ж ты, Оля, нам плюшечек к чаю каких-нибудь не купила? — вычитывал хозяйке, считая, что острит, Воздвиженский, прихлебывая чай вприкуску с сахаром.