Читаем без скачивания Нет - Анатолий Маркуша
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь надо было погасить свет и попытаться заснуть, но, прежде чем щелкнуть выключателем, Виктор Михайлович все-таки записал на очередном листке: «Наблюдайте за полетами ваших товарищей, вы многому научитесь». Эта идея принадлежит французам — Монвилю и Коста. Проверить цитату по книге. Потом расширить: важно не только наблюдать, но еще анализировать и обсуждать. Обсуждать не обидно. Этому искусству надо непременно учиться. Опыт, скрещиваясь с опытом, должен давать хорошее «потомство» — мастерство»!
Хабарову хотелось посмотреть на первый вылет Бокуна. Виктор Михайлович нисколько не сомневался, что Бокун с «велосипедкой» справится, но одно дело прочитать отчет о полете и совсем другое — увидеть полет в натуре. Хабаров вздохнул — ничего не поделаешь, увидеть не придется. Конечно, ребята приедут, расскажут… но сколько времени пройдет.
И он снова потянулся за карандашом:
«Уменье ждать — ценнейшее и одно из самых важных качеств испытателя. — Подумал и продолжил мысль: — В девяти случаях из десяти куда труднее сдержать себя и не полететь, чем очертя голову ринуться на старт. Задача чисто психологическая: почему тех, кто легко берется за трудную работу и справляется с ней плохо хотя и осуждают, но осуждают меньше, чем тех, кто принимается за дело с оговорками, колебаниями и сомнениями, но выполняет его хорошо?..»
Хабаров погасил свет, натянул одеяло до самого подбородка, смежил веки, но заснуть не мог.
Темно-фиолетовый оконный проем, переполненный звездами, смотрел Виктору Михайловичу прямо в лицо. Хабаров ничего не вспоминал, глядя на звезды, просто в его утомленном за день мозгу почему-то сами собой возникали разрозненные видения одного давнего полета.
Он набирал высоту в ночном небе. Аккуратными мелкими движениями рулей держал силуэт самолетика на авиагоризонте чуть выше черты, обозначившей горизонт, следил за скоростью и не давал машине отклоняться от курса…
Ночь была звездная, безлунная… Все шло обычно. В какой-то момент Хабаров отвлек внимание от приборов и поглядел за борт. Никогда прежде ему не приходило в голову — до чего красивы звезды, до чего великолепен бескрайний мир неба, затканный серебристо-золотым узором. Посмотрел вперед, линии естественного горизонта не увидел. Видимо, над землей легла плотная дымка, затушевала, размыла край неба. Это тоже было красиво…
Через какую-нибудь секунду или две Хабаров испытал легкое, непонятное беспокойство. Перевел взгляд на приборы: самолетик-силуэт на авиагоризонте завалился влево, белая черта поднялась, вариометр показывал спуск. Хабаров оценил показания приборов: «левый крен, снижение», но не ощутил ни крена, ни снижения…
Конечно, он знал, что верить следует не собственным чувствам, а показаниям приборов. Еще в летной школе его учили: вестибулярный аппарат человека — орган несовершенный, поддающийся в слепом полете иллюзиям. Надо следить за приборами…
Но с ним что-то случилось: Виктор Михайлович все совершенно отчетливо понимал, а действовать не спешил.
Еще раз глянул за борт: звезды были теперь не только сверху, но и слева внизу. Подумал: «Как странно». Помедлил и еще раз взглянул на приборы. Самолетик-силуэт завалился за предел градуированной шкалы. Что-то рассогласовалось. Нет, не в приборе, в системе человек — машина.
Это было опасно.
Хабаров встряхнул головой, поерзал на сиденье и заставил себя пристально взглянуть на высотомер. Прочел: 3000 метров. Снижение.
Он убрал обороты двигателя до минимальных и попытался взять машину в руки. Машина не давалась. Высотомер сбрасывал высоту:
2500…
2300…
1800…
Хабаров еще боролся, отчетливо понимая: с каждой потерянной сотней метров шансы на благополучный исход полета убывают.
Высотомер показывал:
1500…
1300…
Решил, если до тысячи метров не удастся привести машину в горизонтальный полет, прыгать. Кстати, именно такого решения требовало от летчика и соответствующее Наставление…
1200…
1100…
1000…
Не справившись с приборными стрелками, Хабаров еще раз глянул за борт, с тоской представил, как холодный упругий поток ветра подхватит и вертанет его сейчас, когда он вывалится из кабины.
И тут Хабаров увидел три странные голубоватые звезды. Звезды двигались строго друг за другом, излучая перед собой колеблющиеся столбики света. Столбики были парные, как усы, и очень знакомые. Впрочем, разглядывать их не оставалось уже времени.
Высотомер показал 900 метров.
«Пора», — сказал себе Виктор Михайлович и именно в это мгновение понял: следующие Друг за другом парные звездочки — бегущие над дорогой автомобильные фары…
Прежде чем Хабаров успел сообразить, почему автомобили движутся не под ним, а где-то вверху, руки его сделали то, что должны были сделать, опрокинули самолет вокруг продольной оси и поставили машину в горизонтальный полет.
И сразу все вернулось на место: Земля оказалась внизу, небо — вверху, через секунду-другую пришли к положенным отметкам и приборные стрелки…
Хабаров поглядел на высотомер. До земли оставалось 300 метров. Он плавно прибавил обороты двигателю и осторожно, не спуская все еще недоверчивого взгляда с авиагоризонта, полез вверх…
Немного успокоившись, подумал: «Вот так и накрываются. — Утер кожаным рукавом куртки мокрый горячий лоб и подумал еще: — Тем и хороша опасность, что от нее никуда… Или — или…» Мысль об опасности принадлежала не ему, а одному знакомому поэту, умному, острому, блестящему, но сугубо земному человеку. Виктор Михайлович усмехнулся: этого бы великого пешехода да сюда. Ненадолго, минуты на три…
Все это Хабаров пережил вновь, лежа в неосвещенной больничной палате и глядя в темно-фиолетовый оконный проем, переполненный далекими звездами. И странное дело — в этот час он впервые с такой щемящей, острой, направленной болью подумал: «Неужели мне больше не летать?»
Удивительное животное человек — способно надеяться, когда надежды нет, и сомневаться вопреки достоверности…
«Нет! — сказал про себя Хабаров, не звездам, не ночному небу сказал, а врачам, своим переломанным и еще неизвестно как сросшимся костям: — Нет!»
Он надеялся — полетит. И с этим уснул…
Клавдия Георгиевна очнулась среди ночи — мучительно хотелось пить. Мудрено ли? После такого шашлыка можно было выпить целое озеро. На грамм баранины в этом блюде приходилось, наверное, пять граммов перца, соли и прочей остроты… Клавдия Георгиевна бесшумно поднялась с постели и, ступая босыми ногами по прохладному линолеуму, пошла к окну: на подоконнике стоял кувшин с водой. Не зажигая света, чтобы не потревожить Сурена Тиграновича, она впотьмах пошарила рукой по столу и, не найдя стакана, напилась прямо из кувшина.
Подумала: «А хорошо…»
Откуда она могла знать, что наступивший уже тридцать восьмой день пребывания Хабарова в больнице окажется его последним днем.
Внезапно отрывающийся тромб убивает, как пуля, внезапно и наповал.
Как ей могло прийти в голову, что всего через несколько часов она будет писать:
«30 апреля. В 10 часов во время обхода состояние больного внезапно резко ухудшилось. Потерял сознание. Наступил резкий цианоз лица и шеи (воротник). Пульс нитевидный. Артериальное давление не определяется. Изо рта пенистая слюна. Начат непрямой массаж сердца, управляемое дыхание, внутрисердечно введен кордиамин с хлористым кальцием. Однако, несмотря на принятые меры, в 10 час. 15 мин. наступила смерть больного при явлениях расстройства дыхания и остановки сердца».
Глава четырнадцатая (вместо эпилога)
За десять минувших лет бумага сделалать сухой и ломкой. Бумага постарела, но не умерла. И стоит вглядеться в увядшие строки, как просыпается былая боль. Старая бумага свидетельствует, никого не обвиняя…
ЭпикризБольной поступил 24 марта в состоянии травматического шока II степени, развившегося в результате комбинированного перелома костей таза и правого бедра…
В дальнейшем течение болезни осложнилось флеботромбозом, антикоагулянтная терапия дала положительный эффект. Состояние больного улучшилось…
30 апреля у больного возникла тромбоэмболия легочной артерии, в результате чего наступила смерть…
Сохранилась отчетливо видная подпись главврача больницы кандидата медицинских наук С. Т. Вартенесяна. Почти изгладились следы слез лечащего врача К. Г. Пажиной, едва заметна бледно-розовая черточка губной помады, оставленная на бумаге, когда Клавдия Георгиевна уронила голову на эпикриз…
Десять лет минуло, десять лет.
И снова с календарных листков смотрело на людей ласковое, теплое слово «апрель». Пахло оттаявшей землей. Едва зеленели крошечные, еще липкие листочки. На Север — караван за караваном — торопились запозднившиеся в этом году перелетные птицы.
