Читаем без скачивания Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры - Илья Лавров

Чуланову захотелось увидеть Катерину на работе.

Чайная, с веселым крыльцом под зеленым навесом на белых столбиках, с синими перильцами, с скрипучими ступеньками, стоит на самом солнцепеке. Она, казалось, потрескалась от жары. Возле нее несколько машин, значит, пиво есть.

В чайной, до потолка налитой жарким солнечным светом, Чуланова неприятно поражает увиденное и услышанное.

Возле буфета большая бочка с пивом покрыта мокрой клеенкой. Кто-то бросил мелочь: легкий гривенник поплыл, а пятак прилип. На клеенке тяжелые кружки: не вымытые — в оползающих пенных лишаях, вымытые — прозрачные. Толпятся знакомые шоферы. Стучит насос: качает рьяный доброволец Гошка Ремнев. Катя сует кружки под пенную струю. В такт насосу Ремнев напевает, веселится:

Она люлечку качаетИ меня благодарит!

Шоферы негромко погогатывают. Катя, красная, сердитая, не смотрит на них, окунает в ведро кружки. По ее мальчишеским, с обгрызенными ногтями пальцам стекает вода.

— Катя, Катюшенька, лапочка, слышишь? — И Ремнев снова дурачится: — «Она люлечку качает…»

У Чуланова в глазах зарябило. Он расталкивает шоферов, подходит к Ремневу. У того частушка застревает в горле. Он хлопает серыми, густо пропыленными ресницами.

— А ну, выйдем, — говорит Чуланов.

Все затихли.

— А мне и здесь хорошо, — бормочет Ремнев, вытирая о грудь мокрые от пены руки.

— А там будет еще лучше, — Чуланов толкает Ремнева к дверям, завешенным от мух марлей.

Ремнев запутывается в ней, обрывает одну половинку.

— Дай ему, — слышит Чуланов голос Кати и хлещет Ремнева по шее; тот кубарем летит с крыльца. Вскакивает весь в пыли, пышущий трусливой злобой.

— Ты мне ответишь за это, падла! Попомни, — грозит он.

— Человеком надо быть, а не гадом! — рявкает Чуланов.

Гошка Ремнев шарахается в сторону. Его колючие волосы на арбузно-круглой голове, казалось, ощетинились еще сильнее, стали еще колючее…

Только возле Чибита, когда среди зеленых хребтов вдруг возникает белоснежная вершина, Чуланов успокаивается. Ему нравится это место, и он всегда поджидает его. Неожиданным выглядит этот снежный пик — зима среди лета.

Ближние зеленые горы раздвигаются шире, и становится виден целый заснеженный хребет. Несколько его вершин оранжевые от заката. Солнце еще не скрылось, а над снежными пиками уже висит прозрачная луна.

Чуланов ловит себя на том, что на душе у него становится хорошо, вроде бы празднично, точно он нашел ответы на мучавшие его вопросы.

Меркнут оранжевые вершины. Луна становится все ярче и как бы тверже. Она играет с Чулановым в прятки: то появляется над вершинами, то прячется за них, то трепещет в струях Чуи, вытягиваясь лентой, то возникает, круглая, твердая, на небе…

Возвращаясь из Монголии, Чуланов в Курае увидел в магазине красивое пальто вишневого цвета. Модное. Такие носят девчата в Бийске и в Барнауле. Он представил его на Кате и… купил. У трех знакомых шоферов занял деньги.

Приехав в Шебалино, загнал машину во двор возле шоферской гостиницы, умылся, поел в столовой пельменей и, зажав под мышкой сверток, направился к Кате.

Она, сидя у стола, штопает чулок, затолкав в него деревянную ложку, старуха лежит недвижно, повязанная платком, желтая, будто неживая; Темка сопит, крошечный, раскрасневшийся, должно быть, недавно выкупанный.

Газета вокруг лампочки свернута воронкой: свет падает только на стол, а вся комната тонет в полутьме.

— Не соскучилась? — насмешливо, тихо спрашивает Чуланов Катю и, развернув пальто, бросает его на кровать. — Носи! А этот балахон — чтобы я его не видел на тебе! — и он показывает на старенькое пальто на стене.

Катя даже не смотрит на привезенное пальто.

— Чего ты? Примерь, — начинает сердиться Чуланов.

— Не надо мне, — говорит она, не поднимая головы от штопки.

Тогда Чуланов велит Кате встать и бесцеремонно натягивает на нее пальто, застегивает, поправляет воротник, критически осматривает.

— Хорошее, но без туфель не звучит, — расстроился он. — Ладно, дело поправимое.

Он уходит. А через несколько дней привозит туфли и платье. И шарфик. И опять заставляет Катю все это надеть. Когда она все-таки переоделась в кухне, он входит к ней и расплывается в счастливой улыбке:

— Да ты, Катюха, оказывается, красавица! Вот так и держи нос кверху. Будь королевой, а не мокрой курицей!

— Чего тебе нужно от меня, чего? — вскрикивает Катя и неожиданно сдергивает с ноги туфлю, запускает ею в Чуланова, сдергивает другую и тоже швыряет ее. Чуланов едва увертывается. — Противен ты мне! Убирайся! — В лицо ему летит шарфик.

Чуланов радостно смотрит на ее бешеные глаза, на затвердевшее, злое мальчишеское лицо. А она уже срывает с себя платье.

— Ну-ну, что ты, что ты? Как это… Как же это противен?! Ты это брось! Я теперь к тебе по-другому…

— А я к тебе по-прежнему… Я тебе что — кукла?! — Платье комком шлепается ему в лицо. Сжав кулаки, перед ним стоит яростный мальчишка в девчоночьей голубенькой комбинации, босой, непримиримый.

— Вот, вот, Васька, правильно! — восхищенно орет Чуланов. — Подлецов всегда нужно бить. Хочешь, я сейчас сам раскрою себе башку?

Катя, остывая, смотрит на него удивленно. Грудь ее судорожно вздымается.

— А чего ты? Чего? Вон какого пацана имеешь! Знай себе цену. Не копеешная! — И он в каком-то умилении чувствует, что она для него сейчас все равно что этот забавный пацан или младшая сеструха. Милым, родным кажется и ее худенькое голое плечо, с которого сползла смятая лямочка, и голые мальчишеские коленки в царапинах. Все это такое беззащитное, что Чуланов думает: «Пусть только кто осмелится пальцем тронуть ее, голову тому сверну!»

В комнате раздается слабый стон старухи, невнятное бормотание, и Катя сразу же обмякает, садится на табуретку, облокачивается на стол и, уткнув лицо в ладони, шепчет:

— Маме плохо. Совсем уже не встает. Ничего на помнит. Даже меня иногда не признает. Наверно, она скоро…

Чуланов сует голову в дверь, смотрит в полутьму комнаты с лампочкой в газетном колпаке и разводит руками:

— Года уже… Тут никакие припарки не помогут… Заеду я на обратном пути. Ты береги пацана. Ишь, расквасил губы… Эх, Катюха, ничего ты не понимаешь! Ничего! — И он выходит.

На обратном пути ночь застает на тракте. Он извивается среди леса, то залитый луной, то покрытый мраком. Чуланов вспоминает о Кате, о сынишке. Его охватывает тоска по ним. И так ему уютно, тепло становится от этой тоски. Не один он теперь на земле. «Что это за штуковина со мной? А? Колька Снегирев! Не такое ли и с тобой жизнь учудила?»

Эти мысли сливаются с ощущением алтайской ночи. По берегам рек пылают далекие костры скотогонов, сыплют в небо искры, а небо кидает на землю звезды. Они устремляются навстречу друг другу. Огни фар бьют в скалы, скользят по склонам гор. Из-за хребтов встает лунное зарево. Порой луна выползает, и на ее фоне четко чернеют вознесенные хребтом маленькие ели. Оттого что Чуланов едет, эти крошечные елки бегут по ней. С перевалов он видит, как далеко внизу катятся по извивам тракта огоньки. Идут машины. И захотелось ему к людям, нестерпимо захотелось с кем-нибудь переброситься словом. «Заеду к Багрянцеву», — решает он.

Скалистый, смутный в темноте проплывает Белый бом — огромная стена обнажившегося мрамора. Машина сворачивает с тракта, идет вниз к Чуе. Чуланов видит освещенное окошко и золотой проем открытой двери. Там, в избе, у печки сидит метеоролог Багрянцев. Из кромешной тьмы невидимые собаки облаивают машину.

Хозяин радушно встречает аракой, медом, вкусной облепихой. Сокрушается, что не может выложить на стол маралье мясо, медвежатину: не ходил еще на охоту.

— Ничего! Не велик барин. И без мяса обойдусь, — басит Чуланов и чувствует себя почему-то счастливым. Все ему кажется сейчас хорошим: и шестидесятилетний богатырь-хозяин, после бани босой, в нижней рубахе, и его молодая жена, смугло-румяная алтайка с глазами, как арбузные семечки, и простая деревенская изба, с печкой, со столом под синей клеенкой, с двумя охотничьими собаками на полу, с ружьями на стене, с гитарой и мандолиной над кроватью, с запахом укропа и смородинного листа. Он с удовольствием пьет араку, приготовленную из молока. Она прозрачна, у нее вкус сыворотки. Чуланов любит заезжать в этот дом — передохнуть, покурить.

Все тоскуя о Кате, он неожиданно восклицает:

— Михаил Порфирьич, на черта я появился на белом свете?

Рыжий сеттер подходит к хозяину, кладет ему на колено красивую голову. Багрянцев гладит ее, перебирает длинные бархатные уши и отвечает:

— Зачем? Да просто жить! И работать. И в ножки кланяться папке с мамкой за то, что они подарили тебе этот белый свет. И понимать его! Чувствовать! И делом своим улучшать. Так, что ли, старик?! — кричит он сеттеру, поднимает его и целует в морду.