Читаем без скачивания Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры - Илья Лавров

— Зачем? Да просто жить! И работать. И в ножки кланяться папке с мамкой за то, что они подарили тебе этот белый свет. И понимать его! Чувствовать! И делом своим улучшать. Так, что ли, старик?! — кричит он сеттеру, поднимает его и целует в морду.

Чуланов удивленно и радостно смотрит на него. Жена подает Багрянцеву гитару. Он бьет по струнам и вдруг запевает сильным, чуть-чуть хрипловатым голосом.

Чуланов никогда не слышал эту песню. Неужели Багрянцев сам сочинил ее? Начиналась она словами: «Тайга! Тайга! Какая злая!» Песня рассказывала о потерянной любимой, которая живет далеко за хребтами, на берегах Чолушмана.

«Где ты греешь свои рученьки? У какого костра-очага?» — поет-вопрошает сильный голос, стараясь перебросить призыв человека, его любовь через хребты. И ударяет эта песня в самое сердце Чуланова, свежо становится на душе, будто окатил его ливень.

Багрянцев поет самозабвенно и как-то лихо, хотя в песне тоскливые слова о потерянной любви, об отгоревших кострах. Песня не тягучая, не заунывная, она кипит горным потоком, она не оплакивает, а призывает, гитара гремит всеми струнами, певец даже улыбается. Должно быть, он этой улыбкой, лихостью пения хочет прикрыть, спрятать какую-то свою тоску. Но от этого она становится только пронзительнее. Глаза на улыбающемся лице печальны и серьезны.

Молоденькая жена смотрит на него ревниво.

— Эх! — вдруг вырывается у Чуланова.

Он вскакивает и тяжело вываливается в открытую дверь, в густую тьму; лязгает дверца, вспыхивают фары, и машина потащила возы-корабли.

И опять пылают далекие костры скотогонов, стелется под колеса тракт, бегут по диску луны маленькие черные елки, похожие на сложенные, но не завязанные зонтики. А в ушах все звучит: «Где ты греешь свои рученьки?» — и в душе теплится благодарность судьбе за то, что она подарила ему таежный Алтай, привольный Чуйский тракт, сынишку с Катей, встречу с красавцем Багрянцевым и с его песней среди глухой ночи у подножия белой мраморной горы…

Алая осинка

Осень нынче выдалась теплая да солнечная. И ветреная-ветреная. Среди темного бора осиновая и березовая роща излучала жарко-желтый свет. От палых листьев несло винным брожением, дрожжами. С черемухи на лиловые рябинки, с рябин на багровые боярки пересыпалась птичья мелочь: пестрые щеглы, красноголовые серые чечетки, зеленые синицы. Они тенькали, посвистывали, пищали. Из сохнущей травы смотрели на них «вороньи глаза» — синие ядовитые ягоды.

Ветер трепал рощу и уносил в чистое небо стаи сухой, гремучей листвы, наметал ее в колеи дороги и сыпал на черное зеркало озера.

Среди этого шуршащего смятения горела осинка. Все были желтыми, а она алой, все были статными, а она тоненькой. Когда ладонь человека охватывала стволик, ее пронизывали ледяные иглы. Она боялась, что человек согнет ее и она щелкнет, как выстрел, и упадет, словно подстреленная. Она слышала и видела, как убивали охотники. Но главная беда осинки заключалась в том, что вся роща была желтой, а она — алой. Так и пылала на ветру, яркая, огневая. Люди останавливались, смотрели на нее, тянули к ней цепкие, сучковатые руки, срывали красные листья, обламывали даже веточки и ахали, называя человеческим именем «красавица».

Осинка понимала, что все дело в ее красных листьях. Из-за них ей делали больно и из-за них же ее вообще могли выкопать и увезти в далекий дымящийся город.

При мысли о разлуке с лесом она вся содрогалась и хотела скорее избавиться от листьев, выставляя ветви на ветер. Но листья не хотели расставаться с осинкой, зная, что они без нее будут просто мусором, а она без них — голой дурнушкой.

И не только красота делала ее несчастной, но еще и любовь к лесу. Она так и побегала бы в его чаще, где в сухой траве горят багряными звездами листья костяники.

Сначала бы помчалась к речке. Речушка бурлит где-то близко за соснами, за кедрами. К ней ходят все звери и летают все птицы — они не нахвалятся ее чистой водой. Осинка побегала бы и по сухим овражкам, засыпанным хрустящими листьями. Заглянула бы на светлые поляны, по которым прыгают зайцы, наполовину белые, а наполовину еще серые, на болотце, где живут журавли и утки — ветер иногда доносит их крики. И уж конечно сбегала бы к узкому черному озеру. Оно виднеется между березами и елями. На другом его берегу живет целая роща таких же, как и она, красных осин. Сейчас озеро не черное, а пестрое: там, где склоняются над ним желтые березы, вода стала желтой, где заглядывают красные осины, сделалась алой, а под густыми соснами она зеленеет…

Но не может осинка сдвинуться с места: навечно схватила ее за стройную ногу земля. И от этого она порой мечется и бьется о плечи соседок, стараясь вырваться из плена. «Не дури, не дури, — шепчут ей ближние березы, — в земле твоя жизнь». А она ничего не хочет слушать. Раздирая на ленточки свое красное платьишко, заламывает ветви, простирает их то в одну, то в другую сторону, точно где-то гибнут ее дети, а она не может вырваться к ним. Наконец обессиленно затихает и, опустив ветви, безмолвно плачет большими слезами цвета зари. От них начинает краснеть пожухлая трава…

До чего же это чуткое, на все откликающееся дерево!

Вон березы стоят недвижно, и только алая осинка среди них трепещет каждым листом. Но вот и она тоже замерла. А через минуту внезапно, без всякого ветра, почему-то снова затрепетала. И опять стихла. А через миг вскипели все осины среди недвижных берез и елей. Какие же легкие, чуткие листья у них, если откликаются на такие воздушные струйки, о которых береза даже и не подозревает…

Ночами страшно алой осинке. И она дрожит не только от холода, но даже и от мысли о простом зайце, который может обгрызть ее нежную с горчинкой кору.

Темно, все шуршит, шепчется, волнуется, шумят сосны, так и кажется, что кто-то крадется к тебе из мрака, а ты даже убежать не можешь…

Особенно тревожной выдалась эта ночь.

С вечера осинка задремала и проснулась только в полночь от предчувствия какой-то беды. Волчье солнце — луна светила ей прямо в лицо. А в глубине леса происходило что-то недоброе и непонятное. У-у, как разыгрался буйный листопад! Какие разбойные набеги совершает ветер! Он стал холоднее, а луна — пронзительней, и пролетающие гуси кричат тревожнее, чем днем.

От озера пахнет тальниками, сырым песком. Луна висит в небе, другая плавится в озере. И снова закричали гуси. Крыло закрыло на мгновение луну, все потемнело, на воде погасло серебряное кипучее пятно и снова засверкало.

Что-то готовилось, что-то надвигалось, а что — осинка не понимала. Просто ее охватила невыносимая тоска. И она зашумела, зашумела, и все ее ветки всплыли по ветру, рванулись в небо, за гусями.

Тут из глухого бора донесся плач женщины. Осинке даже на миг показалось, что это она, осинка, заплакала в отчаянии…

Женщины иногда бродят с мужчинами по лесу, целуются, поют и смеются. Потом какая-нибудь из них приходила уже одна и, сидя под осинкой, плакала горько и неутешно. А эта почему-то пришла плакать ночью…

Было так светло, что виделся каждый летящий лист. Из лиственной вьюги возник огромный лось, и алая осинка дрожала с ног до головы, пока он объедал вершину у соседки…

С ближней сосны, коротко пискнув, упала какая-то птица, должно быть, болела и вот умерла. Люди никогда не видят, как умирают дятлы, поползни, сороки, зайцы, ежи. И это хорошо, потому что людям кажется, будто у зверей и птиц нет смерти…

Ветер становился все холодней и резче, он обдирал алые листья с осинки и, кружа, уносил их к озеру.

И вдруг все потемнело. На луну накатились облака, и вот на земле совершилось то, о чем предупреждали гуси. В этот глухой час ночи, тайно от людей, оборвалась золотая осень и хлынул мокрый снег. Он тут же гас на слякотных тропинках и на бурых опавших листьях.

Во мраке метались уже почти голые рябины, березы, колючая боярка и черемуха. Осинку облепило мокрое красное платьишко, потом по ленточке, по ленточке оно стало обрываться и улетать. По ее гладкому светлому стволу сбегал струйками налипший снег. В мире стало так жутко, тревожно и бесприютно, что жажда убежать еще сильнее охватила осинку. О, вырвать бы ей из земли точеный стволик и броситься в эту непогодь! Какое это, наверное, счастье бежать куда тебе хочется, бежать за озера, за туманы, за темные боры — туда, где таится неведомое.

Ветвистые, могучие сосны гудели над рощей и старались напомнить ей, что впереди есть весна, но роща была неутешной. Всеми засохшими, жухлыми травами, бьющимися на ветках последними листьями, мокрым снегом и черным холодным ветром она кричала о гибели.

Алая, а теперь уже, как все, голая осинка в панике прислушивалась к шуму. Капало, булькало, лилось, все раскисало, сыпались с сосен шишки. Во мраке над ужасными, пустыми, разоренными полями в этот час уже катилось дыхание зимы.