Читаем без скачивания Жизнь и судьба Федора Соймонова - Анатолий Николаевич Томилин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но вот и подворье государынино. У сараев разложены костры для согрева дворни, прибывшей с господами. Да только те более поглядывали на двери вольного дома — «ренскова погреба», который по откупу содержал немец Густав-виноторговец. Время от времени мужики по двое, по трое скрывались там, а после выходили оживленные, распространяя вокруг себя соблазнительные ароматы сладких настоек, аниса и тмина.
Семен прикрыл глаза и повел носом по ветру. Морщины порубленного его лица как-то разгладились...
— Но, но, ты тово... — предупредил Соймонов, — не больно. Ноне еще к Артемию Петровичу в вечор ехать. Там тоже не без Бахуса небось будет...
— Что ты, что ты, батюшко, Федор Иванович, — зачастил старик, — нешто я себя не соблюду? Рази ж мы не понимаем?..
— И за Матюшкой гляди. Боле упреждать не стану. — Федор порылся в кошельке и протянул Семену несколько медных монет. — На-ко вот...
Камердинер принял деньги просто, с достоинством поблагодарил. Матюша тем временем уже заворачивал во двор, где тесно, впритык друг к другу, стояли сани и кибитки, кареты, поставленные на полозья.
— Ну, глядите... — Забрав с собою книги, вице-президент Адмиралтейств-коллегии и вице-адмирал Федор Иванович Соймонов вылез на вольный воздух и пошел к высокому крыльцу с двухскатной крышей и лестницей, что вела в сени дворца.
2
Когда он здесь был?.. На масленой, всего неделю назад, с супругой Дарьей Ивановной приезжал глядеть на дивных поезжан дурацкой свадьбы. Поди, весь Петербург сбежался на берег невский чудом надивоваться. Вот уж воистину расстарался патрон, Артемий Петрович. Всех своих конфидентов в дело запряг. Федор Бога молил за милость, что оказался в Кронштадте по кригс-комиссарским делам. А то бы хватило забот и ему. Со всех концов империи выписал Волынский грозными указами сто пятьдесят разноплеменных пар, наказав, чтобы были обряжены в народные костюмы и снабжены чем надобно. Получилась подлинная выставка, прославлявшая всемогущество русской императрицы, повелевающей сонмом племен и народов. Но и того показалось мало. Ежели остяки в расшитых бисером парках ехали на узких санках, запряженных оленями, а камчадалы на собаках; ежели малороссиян в белых свитках влекли медлительные волы, то новгородцев, по указу Артемия Петровича, должна была везти пара козлов, чухон — ослы, а татарина с бритой головою и в стеганом халате и татарку его посадили на свиней... Сие надругательство должно было показать, что по воле ея величества могут быть преодолены и натура, и обычаи басурманские...
Но более всего смеху вызвали среди собравшихся сами жених с невестой. Они ехали на спине огромного слона, обутого в теплые коты. Ехали запертые в железную клетку. Шут Квасник, пьяный, в шутовском кафтане, качался в такт шагам громадного животного, тупо глядя перед собой невидящими глазами. Большие мутные слезы одна за другой катились по его изрытым морщинами щекам. А нарисованный кармином на щеках рот смеялся...
Его невеста — любимая дура императрицы, злобная и грязная шутиха-калмычка с на редкость уродливым лицом, изрытым оспой, пыталась гримасничать. Но сама сучила ногами от страха, куталась в вороха одежд, щурила запухшие щели глаз.
А кругом хохотали. Выкрикивали непристойности. Ржали, закатывались от смеха, тыкали пальцами, делали неприличные жесты, орали, визжали, блеяли, хрюкали... Одним словом — шло веселье...
Дарья Ивановна с мужем тоже смеялись, пока не поравнялся с ними слон.
— Федя!.. — Она ухватила мужа за рукав и прижалась, кивая на седоков в клетке. — Глянь-ко — а ведь оне плачут...
И будто открыли им обоим слезы шутов весь позор и недостойность поганой затеи. Увидели измученные, затравленные глаза инородцев, их сжатые от страха, накрашенные губы и румяна на бледных щеках...
Может быть, я ошибаюсь, но как хочется, чтобы оба они вдруг увидели под личинами людей. И это могло быть, потому что вся дальнейшая жизнь и судьба Федора Соймонова — а ему еще много предстояло сталкиваться с унижениями, в том числе и по отношению к инородческому населению, — говорила за это.
3
Прибавление. О РАБСТВЕ...
Читатель вправе упрекнуть автора за слишком вольную, собственную интерпретацию событий. Вернее, за взгляд с позиций дня сегодняшнего на то, что происходило два с половиной столетия назад. Могли ли вызвать в Федоре Соймонове и его молодой супруге слезы униженных шутов те чувства, о которых мы говорим? Да и чувствовал ли себя униженным Квасник — шут, раб, раб среди рабов?.. Почему среди рабов? Да потому что независимо от рождения, от места в иерархии общественной жизни, от того — шуба на плечах или худой армяк, здесь, у Зимнего императорского дома, собрались именно рабы. Потому что лишь тот, у кого рабство в душе, может находить удовольствие в унижении себе подобного.
Послушание, повиновение, покорность, смирение как род некоей национальной эпитимии, добровольно взятой на себя целым народом, — удивительное нам досталось наследство! Бесстрашие перед ратной смертью и охотное подначалие, подданство в миру, в общественной жизни. Откуда это? Это не моя выдумка. И не спекуляция сего дня. В том же описываемом XVIII столетии, только чуть позже происшедших событий, Михайло Ломоносов в благодарственном слове к Екатерине Второй напишет: «Российскому народу; народу остротою понятия, поворотливостию членов, телесною крепостию, склонностью к любопытству, а паче удобностию к послушанию пред протчими превосходному...» Вот так-то...
К чему же привела нас с вами в конце XX века сия «удобность к послушанию»? К тому, что, паче холопов лет прошедших, мы ныне готовы пресмыкаться уже не перед господином, вольным в жизни и смерти нашей, но перед любым, не власть — властишку минутную имеющим, от швейцара гостиницы и ресторана, от продавца в магазине до приезжего иноземца. За малость самую готовы
