Читаем без скачивания Открытие медлительности - Стен Надольный

Сегодня на нем был синий капитанский мундир, застегнутый на все пуговицы. На голове — треуголка, позволяющая скрыть не только лысину, но и шрам на лбу. В последнее время в колонии стали поговаривать о том, что его медлительность — от этого самого ранения в голову. В руке он держит букет красных роз, «английских роз». Чем только не приходится заниматься губернатору-с одними этими символами сколько хлопот. Софи как будто что-то сказала. Неуверенный, он посмотрел ей в глаза:

— Что, прости?

На правое ухо Джон слышал все хуже и хуже. Тугоухость, наследие Трафальгара… Как часто он находил в ней спасение, прикидываясь более глухим, чем был на самом деле, чтобы выиграть время для ответа. Теперь прикидываться было не надо, он и впрямь почти оглох. А еще это дурацкое правило, по которому мужчина, из-за шпаги, должен всегда идти по левую руку от своей спутницы. Он даже не мог придвинуться поближе к Софи, потому что в моду теперь вошли кринолины: проволочный каркас, державший юбку колоколом, делал платья дам еще более раскидистыми.

Софи повторила свой вопрос:

— Ты грустный?

— Я не грустный, я глухой, — ответил он, — и к тому же слепой. Со зрением что-то стало. Я вижу теперь сразу больше и даже быстрее, но частности различаю гораздо хуже. И многое забываю.

Он поймал себя на том, что никогда бы не стал так жаловаться на свои недуги, если бы рядом с ним сейчас была Джейн.

Джейн верила в добро, всем всегда доверяла и с радостью бросалась в бой. Но если она сталкивалась с непроходимой мелочностью и обидчивостью, она становилась холодной и жесткой. Она презрительно вскидывала брови и отстранялась, обращая свою энергию на что-нибудь другое. Сейчас, к примеру, она отправилась в Новую Зеландию, официально — для поправки нервов. В действительности же она просто решила какое-то время отдохнуть от мещанского духа тасманского общества. Может быть, ему следовало бы держать ее подальше от всех этих служебных неурядиц? Или, наоборот, еще более активно привлекать к своим делам?

Они слышали, как полковой оркестр настраивает инструменты. Софи опять что-то сказала. Джон остановился и повернулся к ней здоровым ухом.

— Мне хочется за что-нибудь бороться, — сказала она. — Я только пока еще не знаю за что.

Джон смотрел на ее аккуратный нос. Со стороны могло показаться, будто она сердится. Софи была девушкой тихой и вдумчивой, необузданная горячность была ей скорее не свойственна. Именно поэтому так забавно и трогательно было видеть, как дрожат у нее крылья носа. Джон отвел взгляд и улыбнулся какому - то ребенку. Ребенок просиял в ответ. Они пошли дальше. «Опять иду с приклеенной улыбкой, — подумал он. — Имбецил… Одно слово, слабоумный».

«Он — тихоход, твердо придерживающийся принципа — тише едешь, дальше будешь. Он — добрый великан. Вот только, к сожалению, у него есть вредная привычка выступать с честными речами. Но все же лучше иметь дело с тяжеловесным тугодумом, чем с легкомысленным прощелыгой». Это Линдон С. Нит так написал, один из редакторов светской хроники в «Тру колонист». А несколькими строками ниже он заявляет: «Сэр Джон чувствует себя в обществе как тюлень на суше». Нит хотя бы держится подальше от партии скотопромышленников, и то хорошо. Но неужели такой журналист не мог придумать ничего лучшего, как превозносить до небес губернатора и одновременно выставлять его в нелепом свете, когда этому несчастному губернатору и без того худо? Чем просто так писать обо всем на свете, лучше бы выступил в поддержку правильных людей и боролся на их стороне. Ладно, бог с ним, наверное, ему ничего другого и не нужно.

— То, за что ты хочешь бороться, — сказал Джон, обращаясь к племяннице, — уже давно живет внутри тебя.

Интересно, понимает ли Софи такие фразы? Опыт показывает, что люди едва ли понимают то, что им говорят. Но при этом ведь каждый хочет понимать, никому не понравится, если его лишат этой мелкой победы. Даже леди Джейн.

Софи — другое дело. Ей хотелось у него учиться. После доктора Орма она была вторым человеком в жизни Джона, который по-настоящему хотел чему-то научиться у него. С недавних пор она вбила себе в голову, что быть медлительной хорошо. Теперь и она стала двигаться медленно, и у нее это даже выглядело красиво.

Приготовления окончились. Джон выступил вперед и оглядел толпу, застывшую в ожидании.

— От имени ее величества королевы… — королеве причитается пауза, — объявляю регату, посвященную 199-летию Тасмании, открытой!

Всеобщее ликование, пальба, оркестр грянул туш. Джон снова занял свое место на трибуне рядом с Софи, навел подзорную трубу и стал ждать старта четырехвесельных гичек. Труба была превосходной. Джон разглядывал пивные палатки, ларьки с сыром, тиры, балаганы, детей, цветы. Одно мельчайшее движение окуляра, и вот уже взгляд заскользил по лицам горожан, стоявших все как один с вытянутыми шеями и глядевших на линию старта. Толпа растянулась по всей набережной, и только на мысе народу было не так густо. Там, позади всех, чуть возвышаясь над головами собравшихся зрителей, сидел на парапете какой-то человек. Он был единственным, кто не смотрел на линию старта. Он смотрел на море. Вся эта суета его нисколько не касалась, он ждал чего-то гораздо более важного и, может быть, даже уже видел, как оно приближается. Труба, конечно, хороша, но человек был слишком далеко, лица не различить. Кажется, нос с горбинкой, высокий лоб. Старик. Он глядел — нет, не «как орел», он глядел «как настоящий орел». Джон заметил, что труба, прижатая к глазу, задрожала.

— Мистер Форстер!

— Слушаю, ваше превосходительство!

Начальник полиции наклонился к нему.

— Возьмите трубу. Видите вон того старика на стрелке?

Мистер Форстер, похоже, никогда не держал в руках оптического прибора. Он бесконечно долго настраивал резкость, увеличение, потом так же долго обшаривал горизонт, пока наконец не поймал искомый объект.

— Это один из недавно освободившихся заключенных.

— Имя?

— Настоящее имя неизвестно. Она называл себя, прошу прощения, Джоном Франклином.

— Что значит «называл»? — спросил Джон, но ответа дожидаться не стал.

Он смутно слышал чьи-то голоса, кто-то приветствовал его, кто-то о чем-то спрашивал, в какой-то момент он заметил, что уже давно поднялся и теперь шагает в сторону стрелки, мимо пивной палатки, мимо сырного ларька.

Шагов за десять до старика он остановился:

— Шерард Лаунд?

Старик не реагировал, он продолжал смотреть вдаль и есть. Он отщипывал кусочки от лепешки, которую держал в левой руке, и отправлял их… Интересно, куда? Джон видел только его профиль, левую половину лица. Казалось, будто мужчина засовывает лепешку себе в правое ухо. За спиной раздался голос мистера Форстера:

— Только не пугайтесь, он…

Джон вспомнил нужное имя:

— Джон Франклин?

Мужчина слегка повернул голову и тут же снова вернулся к морю. Джон обошел старика со спины и теперь оказался с правой стороны от него. Он снял шляпу, и рука медленно поплыла вниз. Шляпа опускалась все ниже и ниже, открывая постепенно, дюйм за дюймом, лицо Шерарда: спутанные седые волосы, блекло-коричневый лоб весь в глубоких морщинах и неожиданно светлая полоска кожи, шрам. Теперь картинка замерла, она застыла перед глазами и затмила собою все. «Вот как оно, значит, бывает», — подумал Джон. «Вот оно как бывает», — повторял он про себя.

Лицо Шерарда напоминало страшный сон, когда снится, будто симметричная фигура вдруг распадается на части, превращаясь в обрывки и клочки.

Мясо на правой щеке отсутствовало, то ли срезало ударом сабли, то ли обгорело. Практически щека отсутствовала как таковая, редкие зубы торчали наружу, вся челюсть была оголена.

— Скорее всего, он был моряком, участвовал в наполеоновских войнах, — тихо проговорил мистер Форстер. — Теперь же он, прошу прошения, имбецил. Ни с кем не разговаривает. Провел за решеткой пятнадцать лет, в Порт-Артуре.

— За что?

Джон сел подле Шерарда, положил шляпу рядом с собою и тоже стал смотреть на море.

— За пиратство, — ответил мистер Форстер. — Когда наши фрегаты его поймали, он направлялся на английском бриге в сторону Южной Атлантики.

— Оставьте нас одних, — попросил Джон. — Уведите всех отсюда, я скоро приду.

Они сидели и молчали. Шерард продолжал отщипывать кусочки лепешки и засовывать их в правую половину лица. Он засовывал их как можно глубже, а потом жевал, прикрывая рот рукой, чтобы ничего не вывалилось. Судя по всему, он нашел свое успокоение. Наверное, он чего-то еще ждет, но безо всякого нетерпения. Его глаза были устремлены к горизонту, однако не похоже, будто он ждет, что с минуты на минуту там появится то, ради чего он тут сидит.

Джон подумал об острове Саксемберг, который так и остался ненайденным.

Шерард тогда сказал: «Если его никто не найдет, он будет мой».