Читаем без скачивания Ветер в лицо - Николай Руденко

И хотя Солод живет среди людей, но душа, мысли и все его существо пребывают в темной, сырой пещере, куда он не впустит ни единого человека, кроме своего старого друга, ставшего за последние годы почти ненавистным ему.

В пещеру Иннокентия приходили паломники. А кто придет к нему, когда он умрет, завалив себя камнями, которые ему удалось выковырять из скалы за двадцать долгих лет? Камней так мало, что хватит только для его могилы. А скала будет стоять вечно, и люди даже не заметят, что какой-то сумасшедший пытался под нее подкопаться.

Страшно, холодно в пещере Солода. И все же до конца жизни не выйдет он из нее... Он не выходит из нее даже тогда, когда приветливо улыбается комсомольцам, что приходят к нему за красным полотном для ленинских уголков. И разве это Солод спас Круглова, когда тому грозила опасность? Нет, это не он. Это тень. Та тень, что видима человеческому глазу. Ее предназначение — скрыть Солода, отвлечь человеческие взоры от него самого.

Все надоело, — вино, женщины, даже нажива. С женщинами он тоже — тень... Даже с Верой, которая ему больше нравится, чем Лида.

Почему стал ему ненавистным Прокоп Кондратьевич? Не потому ли, что в нем он видит некоторые собственные черты? Так не похож ли он в этом случае на проститутку, разбивающую зеркало, чтобы не видеть свой провалившийся нос?.. Потом эта же проститутка, закрыв лицо шелковистыми кудрями, выйдет снова под уличные фонари. От своей профессии она уже не откажется, пока не сгниет окончательно... Не так ли живет и он, Солод-Загреба?..

Все это промелькнуло в голове Солода, пока он смотрел в холодные глаза Колобродова. Прокоп Кондратьевич словно угадал его мысли. Тяжело вздохнув, он сказал:

— Хорошо тебе, Загреба... Ты — молодой. А мне — шесть десятков. Не доживу. — Он сделал паузу, раскачиваясь в кресле, как игрушечный мулла на витрине часовой мастерской. Солод понял, до чего не доживет Колобродов. А Прокоп Кондратьевич уточнил: — В будущей войне, Иван, главное — выжить... Ты, возможно, переживешь. А я... Жаль, что тогда вернулся сюда. Не надо было... Тем не менее все, что там нужно, оставалось здесь. Пришлось бы попрошайничать...

— Вы еще верите в возможность войны? — Мрачно спросил Солод.

— Там же верят, — показал Колобродов большим пальцем правой руки за затылок. Жест был неуверенный, безвольный. Видно, что Колобродов и жил, и верил по инерции...

Вдруг он вскочил с кресла, глаза у него стали красными, руки задрожали, потянулись к ящику письменного стола. Колобродов достал продолговатую металлическую баночку, открыл ее, вынул шприц и жалобно посмотрел на Солода. Солод понял — ему надо выйти...

Иван Николаевич поднялся на крышу дома отдыха. Синеватые контуры крейсера растаяли на горизонте. От моря доносился смех, плеск, шорох гальки. Десятки юношей и девушек в плавках и купальниках бегали между лежаками. Пестрели разноцветные зонтики, сверкали солеными морскими каплями загорелые тела.

«Весело им! — С тупой злобой подумал Солод. — А этот старый дурак нашпиговывает себя морфием... Однако, что ему остается делать?.. Может быть, и я этим закончу?»

В кабинет Прокопа Кондратовича Солод вернулся спустя час, — раньше возвращаться не было смысла. В течение часа Колобродову мерещились заоблачные замки, которые он построит тогда, когда можно будет, не боясь разоблачения, реализовать награбленное... Возможно, именно этот бред и приучил его к морфию?

В кресле напротив Колобродова сидел заведующий базой курортного управления Синюхин. Он поднялся, протянул руку Солоду. Ивану Николаевичу показалось, что от Синюхина пахнет ржавой селедкой. Сам он тоже был похож на сельдь, — тонкий, узкоплечий, с длинными ногами, которые он протянул поперек кабинета, от кресла к креслу.

— Вот Дмитрий Платонович интересуется, когда будет вагон, — сказал Колобродов, пытаясь спрятать от Солода кровянистые глаза. — Не подведет ваш приятель?

— Раньше не подводил, — неохотно ответил Солод. — А что там у вас?

— Всякая всячина, — прошамкал Синюхин. — Но самое ценное — цитрусовые и тонна лаврового листа. Симпатичный товар. Вы не беспокойтесь, все будет оформлено так, что комар носа не подточит... Наш человек будет обеспечен соответствующими документами. Мол, он является уполномоченным тридцати колхозных дворов и все такое. — Синюхин тыкал указательным пальцем перед носом Солода, будто ставил точки после своего «все такое». — Это даст ему право сдать продукцию просто в Челябинский горторг. Ясно?.. Там у меня обо всем договорено. И деньги наличными... Хе! Неплохо?

— Вагон я обеспечу... Но имейте в виду — это недешево.

Солод подошел к окну, посмотрел на море. В бирюзовых волнах плавали десятки брюнеток, блондинок, золотистых головок. Он яростно подумал: «Я никогда не отдыхал так весело, беззаботно, как они... Всегда в голове какая-то гадость, фальшивые отчеты, бухгалтерское крючкотворство Сороки, нимфы над диваном, кусок стены за нимфами... Для кого это все? Для чего?»

Когда-то ему казалось, что самое страшное в жизни человека — голод и жажда, самое ценное — власть и золото. С детства он жил с этим убеждением... И вот, когда разменял почти пять десятков, он понял, что голод — не самое страшное, а золото — не самое ценное... Были ли у него когда-нибудь друзья? Никогда! На той дорожке, которую он себе выбрал, друзей не бывает.

Обернулся, безразлично посмотрел на Колобродова.

— Нам надо рассчитаться между собой. Я пришлю Сороку. За вами долг... За два вагона. Я расплачивался своими. Кроме того, вагон мыла... Помните? — Он повернулся к Синюхину. — Вы его реализовали?

— Конечно, — довольно улыбнулся Синюхин. — Пропустил через курортторг. Плановое немного придержали. Пусть полежит... Мыло — товар симпатичный. Не портится. Присылайте еще... На курортах на него всегда есть спрос. А у вас там, наверное, такого добра полно... Правда?

— Хватит, — нетерпеливо воскликнул Солод. — Достаточно... Давайте завтракать. И коньяка, пожалуйста. Больше коньяка. С лимоном.

Опять перед ним встал тот жестокий, неотступный вопрос, что не давал ему покоя в течение последних лет, — для чего жить?.. Для чего сновать паутину — чтобы запутаться в ней самому? А запутаться несложно. И когда его не будет на свете, какой-то курносый каменщик или штукатур найдет его тайник в стене и подумает: «Ты смотри!.. Это, наверное, хапуга-купчина еще до революции замуровал».

Затем Иван Николаевич вспомнил, что дом, в котором он живет, построен в годы первой пятилетки. Сам себе улыбнулся: «Назовите проще — вором...»

И все же стоит жить. В конце концов, для чего нужны деньги?.. Для того, чтобы заставлять других прислуживать тебе, чтобы жить так, как хочется. А разве для этого надо «выворачивать кожух», как говорил когда-то Колобродов? Разве советская власть отменила деньги?.. Нет, до этого пока не дошло и, видно, не скоро дойдет. Значит, надо превратить этот кожух в теплое и уютное гнездышко для себя. Возможно, в вывернутом виде он оказался бы не таким теплым и не таким уютным...

Он взглянул на Синюхина, развалившегося в кресле, на Колобродова, вспотевшего и истощенного бредом. С такими слизняками свела его судьба!

Коньяк выпит. У Колобродова — совиные глаза, дрожащие руки с синими ногтями, как у мертвеца. Прокоп Кондратьевич снова нетерпеливо поглядывал то на гостей, то на ящик стола... И этого человека он считал своим учителем! Этого человека он боялся!..

Нет, не боится его Солод. Зря Прокоп Кондратьевич пытается сохранить за собой репутацию паука, а его, Солода, считает мухой, которая способна вырваться из паутины. Колобродов давно уже не паук, а мокрица...

— Не забудьте о вагоне, — сонно напомнил Колобродов.

Солод яростно ударил кулаком по столу. Прокоп Кондратьевич вытаращил испуганные глаза, а Синюхин запутался в собственных ногах, — он пытался встать, но длинные ноги лежали поперек кабинета и не хотели возвращаться в вертикальное положение.

— Никаких вагонов, — крикнул Солод. — Кто вы?.. Чего вы хотите от меня? Вы — мертвецы, которые хватают за ноги живых. На что вы рассчитываете?.. На войну? Дураки! Война раздавит вас... Да, вас, а не большевиков. Нам, изнутри, это виднее, чем оттуда, из-за океана... — Лицо Солода побагровело, глаза налились кровью. Он стоял у двери, обитой дерматином, и бросал слова, тяжелые, как камни, в лицо своих недавних союзников. — Тебе, старый дурак, все равно. Ты отжил свое. Тебя может ублажить бред морфиниста. А я еще хочу жить!.. Я еще не жил по-настоящему.

Солод повернул ключ в двери, быстро сбежал по лестнице, пошел по асфальту, что под каменной крутизной горы выводил к морю. Вот она, жизнь!..

Эти горы, это море, эти женщины, что плещутся в воде, еще смогут принести Солоду много счастья, отплатить ему за многолетнее духовное одиночество неподдельным наслаждением. Разве он не умеет быть веселым?.. И разве не это наслаждение — самое существенное, ради чего стоит жить?..

Криничный — дурак, но он умный инстинктом эгоиста, — жить надо сегодня. Недаром говорится: умри ты сегодня, а я — завтра... К черту идиотские надежды на смену власти! Даже в слитке стали есть поры и щели, невидимые человеческому глазу. Солоду этого достаточно. Он сможет использовать их для себя. На его жизнь хватит... А после него — хоть потоп!..