Читаем без скачивания Ветер в лицо - Николай Руденко

У Густоньки сначала голова шла кругом. Ей страшно было смотреть вниз, в огненную пасть ковша, висевшего под ней на стальных тросах. Казалось, тросы не выдержат, порвутся, — и тогда десятки тонн полыхающей огнем лавы выльются на головы людей, спокойно работающих внизу, у мартенов.

— Не порвутся! — Смеялась Мария. — Не бойся. Не такие руки их сплетали, чтобы они вдруг порвались...

Как-то в кабину зашла Лиза. Эта девушка пришлась по душе Густоньке еще тогда, в комнате Олеси.

— Ну как? — Спросила она. — Не страшно?..

— Нет, — не совсем уверенно ответила Густонька.

Лиза, пожалуй, поняла, что девушка немного растеряна, ошеломлена. Но если уж сказала «нет», значит, уверена, что преодолеет страх перед необычной для нее техникой. Говорить с ней об этом — значит выражать недоверие к ее «нет», и она почувствует это недоверие.

Лиза постояла рядом с Густонькой, спросила о матери.

— Не захотела ехать со мной... Говорит, я еще сама на ноги не встала. И потом дом... От отца достался. Как же его бросить?

Девушка неловко улыбнулась. Кран катился над мартенами с резким, назойливым звоном. Лиза посмотрела вниз — и встретилась взглядом с Владимиром, что пристально следил за стеклянной кабиной, в которой из конца в конец на тысячетонных железных крыльях летала над цехом его горная песня — Густонька.

34

Казалось, во всем мире не было двух других людей, которые были бы счастливее Коли и Веры. Они гордились друг другом, ходили всегда вдвоем, останавливались на улице только для того, чтобы заглянуть друг другу в глаза. Теперь уже Вера не только говорила, но и сама верила, что для нее началась новая жизнь. Ее интересовала Колина работа, волновало и радовало уважение людей к нему.

— Милый, ты — повелитель вулкана. Разве не правда?.. Каждый мартен — это как горячий вулкан, Везувий. И выбрасывает он свою лаву через каждые восемь часов.

— Восемь для нас не норма. Это только на два часа меньше того, что предусмотрено планом. Надо бороться за шесть часов. Ты не знаешь старого Доронина?.. Он как-то приходил с Макаром Сидоровичем в мартеновский. Этот дедок проще сказал о наших мартенах. Он говорит — это источники. Пламенные источники. И мне так они представляются... Разве не так, Вера?..

Они плыли на лодке по широкому заливу. Течения здесь нет. Можно бросить весла, говорить, смеяться, а когда немного стемнеет — даже целоваться. Но Вера не дождалась, пока стемнеет. Она прыгнула к Коле так, что лодка чуть не зачерпнула воды. Ей было все равно, что под дубами, окружающими залив, сидят ребята, смотрят на них. Фиолетовые сумерки скрывают тех, что на берегу. А тех, что на воде в лодках, видно хорошо. Но что Вере до этого? Она любит, и это для нее самое главное оправдание. Да, собственно, разве любовь требует оправданий?

— Коля!.. Ты не обижайся, если я тебе скажу правду. Ты не очень красивый. Курносый, веснушки... Но ты для меня красивее всех мужчин на свете!

— А я даже никогда не думал о том, красивый я или нет... Мы, украинцы, богаты на курносых. Я никогда не чувствовал себя одиноким в этом отношении. Зато был у меня друг-красавиц... Володька.

Коля сказал это с нескрываемым огорчением.

— Это свинство, — сказала Вера. — Ты его, можно сказать, от суда спас. А он даже на свадьбу не пригласил.

— Так что же ему теперь — молиться на меня всю жизнь? — Улыбнулся Коля. — Я знаю таких «бескорыстных» спасателей. Они спасают только тогда, когда знают, что этот человек будет служить им верой и правдой. Будто и не требуют за свое благодеяние ничего, а человек попадает к ним в кабалу. Да еще в такую ​​кабалу, что и деньгами не откупишься.

Вера смотрела на него, и все, что бы он ни говорил, казалось ей необычным. Только он такое мог сказать. Никто другой. Только он такой сильный, волевой, мужественный. Никто другой. И мыслит он как-то иначе — не так, как другие. В нем всегда есть что-то свое, присущее только ему. И больше никому. О нет! Он не принадлежит к людям со стандартными душами. Слова Солода о стандартизации человеческих душ глубоко запали в его мозг, и она пыталась находить для них подтверждение в жизни. И находила. А вот ее Коля — всегда оригинален. О нем никто не сможет сказать, что он мыслит по готовым стандартам. Он выше духовно всех своих сослуживцев. Они склоняются перед ним. Уважают и завидуют. А заводские девушки завидуют ей, Вере. Пусть завидуют! Ей есть чем гордиться. Это ощущение было приятное, свежее, будто теплый июльский дождик на нагретом береговом песке.

— Молодец, Коля, — сказала она. — Мне нравится, что ты всегда делаешь не так, как делают другие. Всегда по-своему... Кто бы, например, не осудил Владимира? А ты — нет... И это очень хорошо. Оригинально.

Коля в последнее время сблизился и даже подружился с Гордым. У них появилось много общего. После работы дважды в неделю они собирались у Гордого, обсуждали конспекты, по которым преподавали сталеварам методы скоростного сталеварения. Необходимость организации таких курсов на заводе была подсказана самой жизнью. Сначала желающих было не очень много. Некоторым из кадровых сталеваров не позволяла гордость — подумаешь, профессора нашлись... Но вскоре посетителей стало больше. На занятия уходило более двух часов, предусмотренных ранее. Засиживались до позднего вечера. Часто эти занятия приобретали совсем не академический характер. Спорили, ссорились. А потом, выйдя из ленинского уголка, продолжали свои споры по дороге домой.

Руководителем курсов был назначен Георгий Кузьмич, его заместителем — Коля Круглов.

— Вот что, Николай, — жаловался Кузьмич. — Не родился я оратором. Знаю, как это делается, а объяснить не умею. Ты рассказывай, а я буду руководить. Может, и от себя что-то добавлю.

Важно разгладив запорожские усы, Георгий Кузьмич садился за столик, покрытый красной скатертью.

— Начнем занятие, товарищи сталевары, — говорил он, придвигая к себе графин с водой, чтобы постучать по нему карандашом, если кто-то проявит невнимательность. Но ему не приходилось добывать из графина приглушенный звон. Едва Коля подходил к доске, брал в руки мел, как все замолкали. Продолжалось это до тех пор, пока не появлялись несогласные. А когда начинались споры, Кузьмич тоже забывал о своих обязанностях «руководителя», выходил из-за столика, подсаживался к сталеварам и втягивался в спор. В таких спорах он не умел проявлять деликатность.

— Эх, ты, голова садовая, — набрасывался он на Никиту Торгаша, который чаще всего вступал в спор с руководителями курсов. — Ты что, первый год у мартена стоишь?.. Заднюю стену надо заправлять во время кипения предыдущей плавки. Переднюю — в период прогрева шихты. Тебе по графику на заправку доломитом дается тридцать минут, а ты таким образом сможешь ее провести за двенадцать. Восемнадцать минут — это тебе не полынь-трава... Потом на завалке шихты минут тридцать можно экономить.

— А что же это получится, если весь цех будет скоростным?.. Тогда нормы поменяют, да и только. Не может государство всем премиальные платить, — пел своё Торгаш.

— Ты действительно Торгаш, — мрачно обрывал его Сахно. — Твои предки, видимо, торгашами были. В наследство и к тебе прилипло.

— А ты моих предков не трогай. Предки здесь ни при чем.

— Как ни при чем? — Упрекал Сахно. — Думаешь, как на «Победе» ездишь, так далеко от них ушел?.. Не наш дух от тебя чувствуется, Никита. А государству, может, выгоднее всему рабочему классу премиальные платить. Может, это уже не премиальные были бы...

— Значит, без премиальных?.. Какой же ты бессребреник!.. Знаем таких. Только хвастают, — не сдавался Никита.

— А какая разница, премиальные это или, может, вдвое повышенный заработок?.. Или цены вдвое снижены... Не все ли равно? Разве не в твой карман падает?.. К тому идет, Никита.

— Правильно! — Поддерживал Сахно Гришка Одинец. — К тому идет. Тот, кто боится ломать устаревшие нормы, — консерватор.

— Это я — консерватор? — Вспыхивал Торгаш. — А ты — лейборист. Знаю, кому угодить хочешь. Некоторым рекордсменам. Тебе это выгодно.

Пока кипели эти споры, Коля успевал на черной доске, сделанной из квадратного листа стали, наметить новые графики зависимости плавления от продолжительности завалки. Поворачивался к сталеварам, молча выжидал, а они постепенно прекращали свой диспут и, покорные его взгляду, склонялись над тетрадями.

— Опять школьником себя чувствуешь, — бормотал Торгаш.

— Так чего же ходишь? Никто не заставляет, — улыбался Сахно.

— Все ходят, и я хожу...

Георгий Кузьмич садился за свой столик, продолжал «руководить», а Коля пытался попроще объяснить сложные процессы скоростного сталеварения.

Вера иногда подглядывала в замочную скважину, краснела от волнения и удовольствия, радовалась за своего возлюбленного. Такой молодой, а видишь, как умеет завоевать авторитет!..

Когда они вдвоем с Колей приходили к Кузьмичу, Марковна не знала, куда их посадить и чем их угощать. Влюбленными глазами смотрела на обоих, вспоминала свою молодость, сожалела, что она пришлась на тяжелые годы. Ей нравилось, как Вера держится, как она одевается, с каким уважением и любовью относится к своему мужу.