Читаем без скачивания Избранное - Юрий Скоп

Мешала мне маленько жить тетка. Она по новой путалась с тем жирным фрайером в шляпе, и я, ненавидя ее за это, все равно жалел, непонятно понимая ее слабость, хотя и лупила она меня люто за то, что я пропускал школу, подделывал отметки в тетрадках, шпанил с такими же, как я, огольцами и все ждал и ждал возвращения отца, о котором еще в сорок третьем пришла к нам бумага, что он… «пропал без вести».

Я часто думал тогда, что это такое — пропасть без вести… И, понимая, все равно не понимал. Странное это состояние непонятного понимания жизни или, наоборот, понятного непонимания ее наиболее часто охватывало меня тогда. Ведь я тоже то и дело пропадал из дома без вести, ночуя то на Ангаре на старых баржах, то на чердаках возле труб, то у своих корешей. Тем не менее я так или иначе, но находился и возвращался в деревянный флигель на Ленина, 7, где тетка тогда снимала комнату у Христины Егоровны, малость тронутой вдовы знаменитого сибирского партизана. Этому партизану в Иркутске возле Иерусалимского кладбища стоял даже памятник: такой суровый, бородатый мужик из камня со знаменем в руке показывал другому партизану, куда надо стрелять из пулемета.

С Христиной Егоровной мы были «по петушкам, вась-вась»; она меня иногда просила поискаться у нее в голове, мурлыкая при этом какие-то свои тягучие нерусские песни, так что, пока тетка была на работе или у своего жирного в шляпе, я полноправно хозяйничал в комнате, кормил, поил и разговаривал с птицами, которых отлавливал в огромных количествах и то продавал, то просто, подержав недолго, отпускал на волю.

Чечеты нравились мне своей доверчивой покладистостью. У них были прекрасные багровые шапочки на головах и твердые щипливые клювики… Птицы обычно улетали в небо, за тополя, в синеву. Там мохнатились, почти что не двигаясь, белые облака. Я подолгу любил глядеть вверх, ощущая при этом во всем теле непонятно зовущую меня куда-то легкость…

Я учился тогда в третьем классе у учительницы Елены Лаврентьевны в четырнадцатой школе, что стояла напротив большой церкви. В церкви я тоже бывал довольно часто, так как мать моего лучшего кореша, Мишки Булыгина, была верующей. Когда Мишка насмерть взорвался на 4-й Шпальной ветке в немецком, без гусениц и пушки танке (на эту ветку, под Иркутск, свозили тогда зачем-то искалеченное войной железо, и мы там лазили почем зря), мать Мишки, как говорили у нас во дворе, «маленько того, повернулась…». Она сделалась совсем белая-белая и очень тихая. Я стал ее в общем-то побаиваться, потому что она часто путала меня с Мишкой, называя его именем, но, когда она молча и тихо брала меня за рукав и вела в церковь, я шел послушно, непонятно понимая ее…

В церкви было душно и копотно от огней. Я стоял, комкая руками кепку, и слушал, как шепчутся вокруг разные-разные люди, видел, как Мишкина мать медленно клонится к холодному полу лицом, и меня вдруг начинало томить непонятное чувство тревожной стыдливости, что ли, что я вот стою здесь… живой, а отца моего… нету, как нету теперь и Мишки, и что это, наверное, нехорошо совсем и не так как-то, а тут еще в церкви начинали негромко, слаженно и тоненько у петь, будто плакать, вынимая из меня этими звуками что-то горючее и смутное; я прикусывал тогда себе губу, стараясь изо всех сил не разреветься, тоже вставал на колени рядом с Мишкиной мамой, прижимался к ней, худенькой и теплой, а когда голоса, набирая разливность и вес, возносились куда-то в холодную темную вышину, я каждый раз вспоминал почему-то тот пронзительный, взвизглый вскрик, что раздался, попросив о чем-то, из танка, в который с трудом тогда вниз головой всунулся конопатый Мишка. Вскрик этот запросто и легко пропорол тогда изнутри толстенную броню «фердинанда»…

А все войны к тому времени уже закончились. И немецкая, и японская. В городе стало полным-полно военных с орденами и медалями, и наш двор теперь жил совсем другими интересами. Та же Маруська Лабутина, что всю войну вкалывала на «пятьсот сороковом» предприятии и водила до этого к себе мужиков без разбору, даже извозчиков из конного обоза, теперь прифорсилась, «навела марафет», стала гуще и ярче накрашивать свои порванные шрамом губы и хороводиться как минимум с офицерами. Она, по-моему, даже как-то красивше стала, и теперь из ее окна по воскресеньям вовсю наяривала виктрола, которой до этого у Маруськи не было, и мы с удовольствием слушали разные пластинки про «темную ночь, только пули свистят по степи» и другие, вроде «Ру-у-ки… вы словно две ба-альшие птицы…».

Теперь я все сильней и сильней, втихаря конечно, завидовал пацанам, у которых были живы матери и к которым возвращались отцы. У них от этого сразу менялась жизнь — они открыто «линяли» от торговли папиросами, переставали срываться с уроков и шпанить. Но все равно выказывать эту зависть наружно никогда и ни перед кем не хотел. Война приучила меня быть сдержанным. Даже теткины лупцовки я обычно сносил молча, хотя и знал, что это злит ее еще больше, и старался при этом думать о чем-нибудь другом.

К своим десяти годам я уже был, как мне это казалось, хитер, изворотлив, независим и справедлив.

К своим десяти годам я уже совершил в своей жизни три конкретных подвига. Сам я, конечно, до этого бы не додумался, ну, то есть что именно я и совершил эти подвиги; у меня же это все вышло само по себе, так, но во дворе, где все и всё знали друг о дружке, о двух моих поступках толковали именно как о подвигах. О третьем во дворе просто никто не услышал. Все было шито-крыто, и я сам это дело замял для ясности. Зато о двух других разговоров хватало… Ну хоть во двор не выходи… И особенно разорялся на эту тему одноногий сапожник Шамшурин. Он меня после этих подвигов зауважал со страшной силой — за так, за спасибо чинил мне ботинки, а один раз отмочил такое, чего и рассказать не просто: к нему, к сапожнику Шамшурину, приехал однажды на «виллисе» какой-то майор, громко так спрашивал поначалу у всех, кого видел, где найти Александра Федоровича Шамшурина. Росточка он сам-то был небольшого, с сильно обожженным и зашрамленным лицом, а вот глотка — ей-ей, луженая… Еще мне запомнились награды на его груди — сколько их тама поблескивало и позванивало! Ужас один!.. Надо всем же желто и маслено лоснилась сама геройская звездочка… Во как!

Когда они наконец-то сошлись — сапожник Шамшурин и этот залетный майор — посередке двора и, поглядев друг на друга, вдруг жадно прилипли друг к другу, причем Шамшурин-то в этот момент был не на протезе, а на костылях, и костыли у него упали, а майор все держал и держал Шамшурина и гладил и гладил ладонями по его пропотевшей на спине рубахе, сам видел, как многие наши женщины, что глазели на это дело, позабыв обо всем, в открытую шмыгали носами.

Потом… о-о… Шамшурин, майор и я — ага, ага, так и было, Шамшурин сам подозвал меня — поехали на вокзал в майорском «виллисе», в офицерскую столовку. Так вот, вот там — в специальном зале для старшего комсостава — я рубал потом такую жареную картошку, какой — вот чтоб меня! — никогда не рубал… А Шамшурин, заметно «заторчав», то есть опьянев от коньяку, которым его все угощал и угощал из своей же фляги майор, после и рассказал ему, причем шибко уж громко, будто для всех в этом зале, про первый мой подвиг.

А он заключался в следующем. У нас во дворе была помойка, а рядом с ней, возле дровяных стаек, уборная. Однажды золотари — мы-то их тогда звали попроще и поточнее, — вычерпав из нее не полностью «золото», уехали со своим обозом, не закрыв, как положено, выгребную яму. Ну, и пацаны наши, маленькие, перекинули через нее доску и стали ходить по ней, выдрючиваясь друг перед другом. Дураки же, конечно. Что с них возьмешь, недоделанных…

Поначалу у них этот цирк получался нормально, но до тех пор, покуда не выполз на доску Санька Пшеничников, шестой или седьмой по счету, сейчас не помню, у тетки Настасьи. Вот уж совсем непонятно, как растила она одна — ее дядю Федора убили еще под Москвой — эту ораву, работая уборщицей в столовке около базара. У них еще в середине войны пожар приключился в квартире и все к черту сгорело. Полматраца только осталось да какие-то иконки. Всем двором подмогали тогда выживать Настасье. Кто чем мог… Она же жутко добрая была женщина. Любили ее во дворе. Пела она еще здорово. Редко, правда, но один раз я сам слышал. У-у… Вот бы кого на пластинку! Про рябину она тогда выдала на полную катушку. Всем двором у нас женщины плакали под эту песню, а тетка Настасья аж зашлась от нее: обхватила своего Саньку руками, запрокинула вверх голову, сожмурила глаза, пела, и синяя-синяя жилка у нее под горлом разбухла и толстая сделалась… Я еще испугался тогда, что лопнет.

Так вот этот Санька ее, сопливый такой оголец лет пяти, однако, не больше, выполз на доску над ямой, стал на ней прыгать, размахивать руками, базарить — и ухнулся вниз. А взрослых, как нарочно, в тот час во дворе не было, и я дулся «в пожар» — денежная такая игра — в соседней ограде. Хорошо еще, что тогда я вдруг услышал истошный вой Санькиных сестренок и сообразил чего-то… Маханул через заплот, кинулся к яме, увидел в ней захлебывающегося Саньку и прыгнул за ним…