Читаем без скачивания Любовные утехи богемы - Вега Орион

«Он постоянно стремится начать жизнь сызнова», — подчеркивает С.А. Толстая в своем дневнике.

Такой проницательный наблюдатель, как Горький, не верит в жизненную эффективность этих попыток для самого Толстого: он чувствует тщательно скрытое «нечто» Льва Николаевича, его «глубочайший» и злейший нигилизм, который вырос на почве бесконечного, ничем не устранимого отчаяния в возможности спасения от смерти.

О том же самом думал и Репин — он как бы вторит Горькому в его размышлениях.

О своем новом портрете Толстого Илья Ефимович Репин сказал: «Я делал всегда Толстого — слишком мягкого, кроткого, а он был злой, у него глаза были злые — вот я теперь хочу сделать правдивее».

Личная жизнь у Толстого была ужасной; он мучился сам и мучил других. Как выразился один из его биографов, в окрестностях графского дома не осталось ни одной крестьянской девушки, с которой бы он не был близок. Причем, как и распутник граф Альмавива, предпочитал оставлять за собой право первой ночи — успех считался полным только тогда, если удавалось заполучить в свои объятья девственницу.

Отсутствие четких нравственных ориентиров и ясной цели в жизни терзало его всегда. Отсюда и его метания… Перед смертью он предпринял отчаянную попытку очистить душу свою от скверны. Он бежал из семьи — конечно, не на станцию Астапово умирать, а к старцам в Оптину пустынь. Дойти до святого места Толстой так и не успел. Раскаяться — до глубины всего своего существа, о чем он мечтал еще с юности — по всей видимости, тоже. Ему очень недоставало чего-то внешнего для такого поступка — потребовались ведь стены монастыря, присутствие старцев, их просветленные лица, так похожие на лики святых… Но главное — не хватило мужества признаться в заблуждениях и ошибках. Покаяние — тяжелая ноша, и надо полагать, не такое уж легкое дело, как принято думать. Вот в чем для нас урок Толстого…

Еще совсем недавно подобные письма Чехова, ныне опубликованные «Комсомольской правдой» миллионными тиражами, со ссылкой на книгу «Тысяча и две ночи любви» — вызвали бы в нашем обществе бурю гневных отповедей.

Как же, как же — доктор Чехов выступает в абсолютно новой для нас роли — не только как знатока особого жаргона публичных домов, но и ценителя женщин, в том числе довольно экзотических…

Сегодня, в условиях виртуального секса, запредельных гнусностей (и глупостей) через «Интернет», посылаемых посланий любви через пейджеры и факсы, а также широкой сети специализированных магазинов — «сексуальной» направленности и более чем доступной эротической видеопродукции и бульварной литературы, уроков т. н. сексуального воспитания, зачастую с излишней поспешностью насаждаемых в школах — разумеется, скандала никакого не вышло. Тихий ропот, даже просто вздох изумления и удивления, которые издали все читатели «Комсомолки», возмущением, а тем паче дискуссией, полемикой — не назовешь.

Да, поездка на Сахалин была далеко не увеселительной прогулкой. (И она ухудшила состояние его здоровья.) Ритмы обыденщины уступили стуку колес поезда. Чехов ехал познавать прежде всего; попав в другую страну, трудно и почти невозможно избежать соблазна, хочется понять ее нутром.

Цинизм (назвать ли его «здоровым»?) по отношению к женщине был присущ Чехову всегда. Вспомним хотя бы письма к «крокодилу» Лике или же «собаке» Книппер. Все ли врачи склонны обладать этим качеством характера — это уже вопрос другой.

Очевидно, разочарованность Чехова в общепринятой морали своего времени была куда глубже, чем мы думали до сих пор, и это доставляло ему весьма серьезные, едва ли не физические страдания. Стоит ли так уж «чехвостить», обвинять его за эту фигу в кармане, за это «нате вам, скушайте!» — оставленное в назидание нам?

Письмо первое

Когда из любопытства потребляешь японку, то начинаешь понимать Скальковского, который, говорят, снялся на одной карточке с какой-то японской 6… Комнатка у японки чистенькая, азиатско-сентиментальная, уставленная мелкими вещичками, ни тазов, ни каучуков, ни генеральских портретов. Постель широкая, с одной небольшой подушкой. На подушку ложитесь вы, а японка, чтобы не испортить себе прическу, кладет под голову деревянную подставку. Затылок ложится на вогнутую часть.

Стыдливость японка понимает по-своему. Огня она не тушит и на вопрос, как по-японски называется то или другое, она отвечает прямо и при этом, плохо понимая русский язык, указывает пальцев и даже берет в руки, и при этом не ломается и не жеманится, как русские. И все это время смеется и сыплет звуком «тц». В деле выказывает Мастерство изумительное, так что вам кажется, что вы не употребляете, а участвуете в верховой езде высшей школе. Кончая, японка тащит из рукава зубами листок хлопчатобумажной бумаги, ловит вас за «мальчика» и неожиданно для вас производит обтирание, причем бумага щекочет живот. И все это кокетливо, смеясь, напевая и с «тц».

(Из письма Суворину, 27 июня 1890 г.)

Письмо второе

…Затем был Цейлон — место, где был рай. Здесь, в раю, я сделал больше 100 верст по железной дороге и по самое горло насытился пальмовыми лесами и бронзовыми женщинами. Когда у меня будут дети, то я не без гордости скажу им: «Сукины дети, на своем веку я имел сношение с черноглазой индуской… и где же? в кокосовом лесу, в лунною ночь.

(Суворину, 9 декабря 1890 г.)

Письмо третье (без даты)

Женщины, которые употребляются, или, выражаясь по-московски, тараканятся на каждом диване, не суть бешеные, это дохлые кошки, страдающие нимфоманией. Диван — очень неудобная мебель. Его обвиняют в блуде чаще, чем он того заслуживает. Я раз в жизни только пользовался диваном и проклял его.

Распутных женщин я видывал немало, и сам грешил многократно. Распутные люди и писатели любят выдавать себя гастрономами и тонкими знатоками блуда, они смелы, решительны, находчивы, употребляют по 33 способам, чуть ли не на лезвии ножа, но все это только на словах, на деле же употребляют кухарок и ходят в рублевые дома терпимости. Все писатели врут. Употребить даму в городе не так легко, как они пишут. Я не видел ни одной такой квартиры (порядочной, конечно), где бы позволяли обстоятельства повалить одетую в корсет, юбку и турнюр женщину на сундук, или на диван, или на пол и употребить ее так, чтобы не заметили домашние. Все эти термины вроде в стоячку, в сидячку и проч. — вздор. Самый легкий способ — это постель, а остальные 33 трудны и исполнимы только в отдельном номере или в сарае.

Роман с дамой из порядочного круга процедура длинная. Во-первых, нужна ночь, во-вторых, вы едете в Эрмитаж, в-третьих, вам говорят, что свободных номеров нет, и вы едете искать другое пристанище, в-четвертых, в номере ваша дама падает духом, дрожит и восклицает: «Ах, боже мой, что я делаю?! Нет! Нет!», добрый час идет на раздевание и снова, в-пятых, дама ваша на обратном пути имеет такое выражение, как будто вы ее изнасиловали, и все время бормочет: «Нет, никогда себе этого не прощу!» Все это не похоже на «хлоп — и готово!»