Читаем без скачивания Дурная примета - Герберт Нахбар

*

— …Нам еще многое предстоит-сделать. Но его величество наш кайзер с нашей помощью, а также с вашей помощью, сделает это многое. Он защитит сильной рукой наш народ, он оградит своей могучей властью нашу родину и спасет от любой опасности…

— Аминь, — произносит Ханнес Лассан довольно громко. Кое-кто засмеялся, в том числе Вильгельм Штрезов. Боцман сидит между Ханнесом Лассаном и Йохеном Химмельштедтом. Речь по случаю празднования дня рождения кайзера в нынешнем году произносит, по предложению барона Освина фон Ханнендорфа, управляющий имением Конрад Бюннинг. Он метит в рейхстаг, и для него эта речь — разгон ко множеству речей, которые ему предстоит держать наступающим летом, когда будет избираться новый состав рейхстага.

— …А опасности грозят нам отовсюду. Ни с одной стороны нет гарантии безопасности для нашего народа. Враги стремятся подточить могущество нашей державы, — продолжает Бюннинг. — Враги внешние и внутренние. Но — и это каждый должен зарубить себе на носу — мы разгромим железным кулаком все, что встанет на нашем пути…

— Совершенно верно! — выкрикивает Ханнес Лассан. Снова смех, потому что у управляющего вокруг правого глаза до сих пор красуется синяк. Это память о том дне, когда ему намяли бока — а между тем Бюннинг так ничего и не предпринял против Боцмана.

— …Мы не потерпим никаких препятствий, мы непоколебимо пойдем по пути, указанному его величеством. И пусть никто не думает, что это признак слабости, если наш кайзер проявляет мягкость по отношению к внутренним врагам. Хотя он мог бы, а по мнению многих даже должен бы, не давать им никакой поблажки…

Ханнес Лассан шепчет Боцману на ухо:

— Внутренние враги — вот где, на передней скамейке. Да только кайзеру Вильгельму где ж об этом знать, он только с ними дела и ворочает.

Впереди собрания сплоченной группой сидят: барон, пастор, сельский староста и дазековские угреловы.

Остальных рыбаков Бюннингу на сей раз удалось собрать с помощью особой хитрости. Он просто-напросто объявил: «Заготовка льда в день рождения кайзера производиться не будет. В нынешнем году мы отметим этот праздник как нерабочий день, но каждый, кто примет участие в торжественном заседании, получит свою дневную плату».

Дело в том, что в прошлые годы рыбаки не заходили в зал, а сидели себе в помещении трактира и лишь время от времени прислушивались через открытые двери к тому, что говорилось на собрании. Сегодня Бюннинг решил потратиться.

Ханнес Лассан, узнав об этой затее, сначала только покачал головой, но потом сказал Боцману:

— Пусть сходят ребята, жалко, что ли? Пара монет никому не повредит. Оно даже и к лучшему, если все соберутся. Тогда и я смогу им кое-что рассказать. Маленько помогу разобраться, что к чему, глядишь, осенью на выборах они уж маху не дадут.

— А ты, Ханнес, и правда думаешь, что этот сукин сын в рейхстаг захотел? — спросил Боцман.

— А то бы он тебе так вот молчком и позволил себя излупить! Не-ет, боцман. Ты вспомни, каково мне пришлось в свое время. Товарищи в городе не зря говорят, а когда поближе к делу, сумеют все в точности выяснить. Этот Бюннинг — он прекрасно понимает, как его тут все любят. Однако же он, видно, крепко вбил себе в голову пробраться в рейхстаг… Но мы ему испортим обедню. Это уж как пить дать… Так что давай и мы с тобой пойдем, хотя денег он нам за это не заплатит. Не мешает послушать, чем он дышит.

Итак, Боцман и Ханнес Лассан сидят среди всех прочих.

Мартин Биш и на этот раз позаботился об убранстве зала. Сегодня главным украшением служат черно-бело-красные флажки. Справа и слева от небольшой трибуны стоят пальмы из ханнендорфской оранжереи. Бумажные змейки, развешанные к рыбацкому балу, Мартин Биш, чтобы обойтись без лишних хлопот, оставил на месте. Участникам торжественного собрания все это совершенно безразлично. Они пропускают мимо ушей речи и песнопения, ждут конца, чтобы перейти в трактир, усесться за столики, немножко поболтать, сыграть в карты и выпить.

Однако Бюннинг разошелся. Долго распространяется об Африке, потому что он преклоняется перед Петерсом и «германским коммерческим гением, который ломает границы и открывает новые земли». Н-да, коммерческий гений… Управляющему приходит на ум война 1870–1871 годов, а в связи с нею Союз ветеранов войны.

— …Настало время, когда и мы, — говорит он, — не можем больше стоять в стороне. В городе давно уже существует группа старых ветеранов. У нас здесь тоже, среди рабочих поместья и среди рыбаков Дазекова, есть кое-кто из старых солдат, которые принимали участие в победоносном походе против красноштанников-французов. Смыкайте ряды! Не сидите сложа руки, присоединяйтесь к движению, высоко держите честь павших…

Никто уже не слушает. Однако у управляющего сегодня большой день. Он чувствует, как складно льется его речь. Это для него служит подтверждением его способностей и подхлестывает к новым словоизлияниям.

Евгений Штрезов, пристроившийся позади вместе с другими ребятишками, тычет кулаком в бок Кришану Шультеке-младшему.

— Да брось ты, слышь?.. — раздается вдруг на весь зал звонкий детский голос. Взрослые оборачиваются. Кришан Шультеке-старший одобрительно улыбается своему наследнику.

Однако пономарь Клинк спешно водворяет порядок, не скупясь раздает подзатыльники.

Бюннинг все говорит и говорит. А снаружи ждет костер и песня, песенка…

— …Когда его величество вступил на трон, он провозгласил: «Я буду добрым и справедливым правителем своему народу, я желаю оберегать мир и двигать вперед благосостояние страны, бедному я желаю быть поддержкой и правому надежным охранителем…» Во всем этом наш кайзер остался верен своему слову. Благосостояние растет гигантскими шагами, бедняки получают большое вспомоществование. Только лентяям и разгильдяям кайзер не дарит своей благосклонности. И хотя он недремлющим оком взирает на судей, чтобы они судили согласно праву и закону, лентяям и разгильдяям не будет от него поблажки. Право и закон цветут пышным цветом, несправедливость же не имеет места в нашем отечестве…

Бюннинг запнулся. Он уставился на дверь. Он щиплет свою бороду.

Рыбаки и рабочие из имения — каждый наполовину погружен в свои мысли — вдруг замечают паузу, следуют глазами за взглядом оратора — и что же? В дверях, со старой трубкой во рту, в истрепанных до бахромы штанах, в заштопанном и перештопанном свитере, с зюдвесткой на голове, стоит не кто иной, как отец Стины Вендланд, старый Ис.

— Э, глянь-ка, — говорит Йохен Химмельштедт, — Ис опять здесь.

— Иди сюда, Ис, садись в компанию, — зовет Кришан Шультеке, который давно уже поджидает момента вставить и свое словцо.

Ис-Вендланд, осклабившись, стоит в дверях, он смущается под множеством взглядов. Но поскольку никто больше ничего не говорит, а управляющий