Читаем без скачивания Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919) - Владимир Хазан

Считаю нужным сообщить об этом ЦК<омите>ту. Не потому, что боюсь быть убитым, а п<отому> ч<то> мне кажется неудобным, чтоб ЦКПСР оказался причиной того, что в сознании широких рабочих масс Г<апон> представлялся праведником и мучеником революции.

Самому ЦК виднее, конечно.

3. Упоминаемый в письме Ракитин (возможно, фамилия конспиративная) – рабочий, участвовавший в казни Гапона, находился в это время в Париже. Через Савинкова он передал Рутенбергу просьбу не печатать мемуров, так как они могли, по его мнению, навести полицию на след и оказаться роковыми и для тех, кто остался в России, и даже для него, укрывшегося в эмиграции. Ту же его просьбу (изложенную, по всей видимости, в форме заявления) передал Рутенбергу Е.Е. Лазарев, письмо которого, датированное 16 февраля (тем же самым днем, что и приведенное выше письмо М.А. Натансона), тот получил 19 марта16 (.RA):

Дорогой Петр,

Передаю Тебе заявление Ракитина.

Он настойчиво предлагает не печатать мемуаров, ибо:

1) они могут повредить тем из участников, кто не в безопасности;

2) могут отразиться и на нем, ибо есть основание думать, что едва ли о нем не известно более, чем кажется.

Это его категорическая просьба.

Кроме того: непременно официально снесись с ЦК. Это мой Тебе дружеский совет.

Обнимаю Тебя.

Привет Тебе.

Твой Лазарев

Упорно сопротивлявшийся печатанию рукописи ЦК, как уже отмечалось, в качестве наиболее ходового аргумента использовал мотив «несвоевременности» подобной затеи. Это было совершенно безошибочное средство, поскольку для его опровержения требовалась в особенности изощренная контраргументация, доказывающая обратное. Рутенбергу, которому была вполне ясна демагогическая подоплека данного аргумента и который и без того тратил предостаточно сил и средств на доказательства очевидного, отверг его без какого-либо желания пускаться в подробные объяснения: «Вопрос о несвоевременности опубликования дела Г<апона> считаю себя вправе снять с обсуждения», – твердо писал он своим оппонентам в упомянутом письме от 25 марта 1908 г. (полностью приведено в Приложении И. 2).

После того как ЦК просмотрел рутенберговскую рукопись, автору было предложено внести в нее некоторые изменения. В этом документе, полученном Рутенбергом 7 апреля 1908 г. все от того же Е.Е. Лазарева (в хранящемся в RA оригинале отмечено его рукой: «Получено от Егор Егор<ови>ча <Лазарева> 7 апреля 1908 года. П. Рутенберг. Geneve»), говорилось (приведено в ДГ: 106):

Комиссия большинством голосов находит, что печатание рукописи Мартына (2-ой ее части)17 является несвоевременным ввиду того, что:

а) дело Гапона в настоящее время забыто и возбуждать его вновь, вследствие невозможности открытой защиты18 партийных интересов, нецелесообразно;

б) ни для партии, ни для автора пользы от напечатания рукописи быть не может.

2. Комиссия находит печатание рукописи несвоевременным еще и потому, что <принимавшие участие в деле Г<апона> люди частью находятся в России и могут быть обнаружены при возобновлении дела, чему, по-видим<ому>, может послужить такое напечатание>19.

Подробности 2-го мотива будут переданы на словах.

3. В случае наступления момента возможности напечатания комиссия полагает необходимым изменение рукописи согласно прилагаемому списку.

Далее следовали конкретные замечания по тексту рукописи20 (приведем лишь некоторые из них)21:

Стр. 15

1) Сделать сноску: «Членом БО я никогда не состоял и никакого

22

участия в ее делах не принимал».

Стр. 17

2) Предположение И<вана> Н<иколаевича> <Азефа> и мое. Мартын не имеет основания утверждать как факт23.

Стр. 18 – всю выкинуть.

Стр. 25

3) Не лучше ли всю 24, 25 и 26 стр. средактировать так:

«Я застал товарищей Х.Х., Y.Y. и Z.Z. Изложив мою беседу с Талоном, я просил у ЦК инструкций. Имя Гапона стояло еще очень высоко. Неоспоримых улик с предательством не было. Мои сообщения были достаточны для Центр<ального> Ком<итета>, но могли быть непонятны рабочим. Цен<тральный> Ком<итет> счел поэтому политически невозможным убийство Гапона на основании одной его со мной беседы. Было решено: одновременно и совместно убить Р<ачковского> и Г<апона>. Убийство это достигало двоякой цели: 1) Г<апон> уличался на месте – факт свидания с Р<ачковским> неоспоримо доказывал его сношения с полицией и

2) устранялся Р<ачковский> – непосредственный враг партии. Из этих двух целей ЦК важнейшею считал вторую, я – первую24. <…>

Одно из оснований, по которому Рутенбергу следовало воздержаться от печатания записок («2-й мотив» в письме ЦК), был в особенности развит, как уже отмечалось, в просьбе Ракитина. Как только мемуары увидят свет, предостерегал Ракитин, всплывут тщательно скрываемые от полиции имена, и правительство приложит все силы арестовать этих людей. 19 марта, в тот же день, когда Рутенберг получил оба письма – от Савинкова и Лазарева, в которых заключалась эта просьба, он написал свой ответ Ракитину, а через пять дней, 24 марта, отослал его вместе с приводившимся выше письмом Савинкову (или же включил в него нижепубликуемый текст). Рассеивая опасения Ракитина, он в спокойной и трезво-рассудительной форме приводил следующие аргументы (RA, копия):

<Сверху надпись, сделанная рукой Рутенберга:> Ракитину

Дорогой друг. Только сегодня получил письмо товарища <Савинкова> (от 16 февр<аля>), который передает мне Вашу просьбу не опубликовывать известное Вам дело по следующим причинам:

1) это может повредить тем из участников, кто не в безопасности,

2) может отразиться на Вас, ибо есть основание думать, что едва ли о Вас не известно более, чем кажется.

О первом обстоятельстве ЦК знает, и я уверен, что все нужное будет сделано, чтоб лица эти оказались в безопасности.

Второе – не может служить препятствием для опубликования дела, потому что если русское правительство знает о Вашей роли что бы то ни было и о Вашем местопребывании, оно потребовало бы уже Вашего ареста и выдачи (как и моей) независимо от опубликования дела.

Показания свидетелей (хотя бы дворников) для судебной власти более существенны, чем мое изложение. А фамилии и адреса Вашего я ведь не указываю.

Беспокоиться, друг мой, не надо, так как не из-за чего. Опубликование дела в Вашем личном положении ничего не меняет.

Это по делу. А теперь о Вас вообще.

Я очень рад был узнать о Вас, хоть о том, что Вы существуете. Много раз разыскивал Вас. Хотел повидаться, п<отому> ч<то> мне казалось, что Вам тяжело и одиноко. Но когда я был в Париже, Вас там не было. Не писал, п<отому> ч<то> ни настроения, ни мыслей Ваших, ни жизни Вашей не знал. И результат моего писания мог оказаться противоположным тому, что я хотел.