Читаем без скачивания Скандал столетия - Габриэль Гарсия Маркес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И однако же все эти ощущения пошли известно куда, когда мы добрались до мексиканской границы, в грязный и пыльный Ларедо, уже знакомый нам по бессчетным фильмам про контрабандистов. И перво-наперво мы кинулись в харчевню, чтобы поесть не всухомятку. И для начала, в качестве первого блюда нас попотчевали желтым рассыпчатым рисом, приготовленным иначе, нежели у нас на Карибах. «Хвала Господу, – сказала Мерседес, отведав. – Только ради этого риса я бы осталась тут навсегда!» Невозможно было и представить, с какой буквальной точностью исполнится ее желание. И дело тут как раз не в этом блюде поджаренного риса – судьба решила выкинуть номер почище и шуточку отпустить позамысловатей: рис, который мы едим дома, нам доставляют из Колумбии едва ли не контрабандой, в чемоданах друзей, потому что мы научились обходиться без каких угодно кушаний нашего детства, но только не без этого патриотического риса – белоснежные зернышки, одно к одному и каждое отдельно, хоть пересчитывай их на тарелке.
Мы приехали в Мехико-сити в лиловатых сумерках, с двадцатью долларами в кармане и с полным отсутствием перспективы. У нас имелось там лишь четверо друзей. Один – поэт Альваро Мутис, проведший в Мексике юность и еще не встретивший зрелость. Другой – Луис Висенс, каталонец, очарованный культурой Мексики и несколько лет назад перебравшийся туда из Колумбии. Третий – скульптор Родриго Гарсия Бетанкур, заставивший циклопическими головами все пространство этой бескрайней страны. Четвертый – писатель Хуан Гарсия Понсе: мы с ним познакомились в Колумбии, когда он был членом жюри на конкурсе живописи, но едва припомнили друг друга из-за того, что чересчур высока оказалась концентрация этилового спирта в вечер нашей первой встречи. Это он, едва узнав о нашем приезде, позвонил мне и закричал на своем цветистом наречии: «Козлина Хемингуэй расхреначил себе черепушку». Именно тогда – а не в шесть вечера накануне – я в самом деле приехал в Мехико, толком не зная, как, зачем и насколько. С той поры минул двадцать один год, я так этого и не уяснил, но мы продолжаем тут жить. Как я сказал недавно по одному достопамятному случаю, здесь я написал свои книги, здесь я вырастил своих сыновей, здесь я посадил свои деревья.
И пережил это прошлое – слегка разреженное ностальгией, разумеется – сейчас, в очередной раз вернувшись в Мехико, но теперь обнаружил себя в совсем ином городе. В парке Чапультепек не видно больше влюбленных парочек, и никто, кажется, не верит в сияние январского солнца, потому что оно и вправду стало в эту пору редким гостем. Никогда, никогда еще не чувствовал я такой смуты в душах друзей. Возможно ли такое?
26 января 1983 года, «Эль Паис», Мадрид
Ну, поговорим о литературе
В одном давнем интервью Хорхе Луис Борхес сказал, что нынешние молодые писатели, создавая книгу, думают о том, ждет ли ее провал или успех. Тогда как он в начале пути писал исключительно для самого себя. «Свою первую книгу я напечатал в 1923 году тиражом в триста экземпляров и раздарил их друзьям, не считая тех ста, которые отвез в редакцию «Носотрос». Один из редакторов, Альфредо Бьянчи, в ужасе спросил Борхеса: «Вы что – хотите, чтобы мы продали все эти книги?» Тот ответил: «Да нет, разумеется. Я не настолько безумен, хоть и написал их». Впрочем, интервьюер, Алекс Х. Сисман, перуанец, в ту пору учившийся в Лондоне, замечает на полях, что Борхес предложил Бьянчи класть экземпляры в карманы пальто, висевших в гардеробе, и таким образом редактор и автор сумели получить сколько-то рецензий.
Раздумывая над этим эпизодом, я припомнил другой – быть может, слишком широко известный, – когда жена знаменитого в ту пору писателя Шервуда Андерсона повстречала молодого Уильяма Фолкнера, который писал карандашом на листе бумаги, прикнопленном к картонке. «Что пишете?» – спросила она. «Роман», – ответил Фолкнер, не поднимая головы. «О Господи!» – только и смогла воскликнуть миссис Андерсон. Тем не менее несколько дней спустя Шервуд попросил жену сообщить Фолкнеру, что готов передать издателю его сочинение и ставит единственное условие – что его самого не заставят читать роман. Вероятно, речь шла о «Солдатской награде», напечатанной в 1926 году, через три года после дебюта Борхеса, – и Фолкнер выпустил еще четыре романа, прежде чем добился известности, а издатели стали без уверток покупать его рукописи. Сам он как-то заявил, что после пяти книг был просто вынужден написать сенсационный роман, потому что на гонорары от предыдущих было не прокормить семью. Не лишне напомнить, что эта вынужденная книга называется «Святилище», и это как нельзя лучше показывает, чем руководствовался Фолкнер, создавая свой сенсационный роман.
Я припомнил эти начальные эпизоды из жизни великих писателей вчера, во время четырехчасового разговора с Роном Шеппардом, одним из редакторов журнала «Тайм», готовившим статью о литературе Латинской Америки. Два момента порадовали меня в этом интервью. Во-первых, Шеппард сам говорил и меня расспрашивал исключительно о литературе, причем выказал отличное знание предмета. Во-вторых, он очень внимательно прочел все мои книги и изучил их не только каждую по отдельности, но и в их совокупности и взаимосвязи, а кроме того, взял на себя тяжкий труд ознакомиться с многочисленными интервью, чтобы не повторять всегдашние вопросы. Этот последний пункт заинтересовал меня не тем, что польстил моему тщеславию – качество, которым, впрочем, не стоит пренебрегать в разговоре с писателем, каким бы скромнягой он ни тщился выглядеть, – но потому, что позволил мне лучше объяснить на собственном опыте мои личные представления о ремесле литератора. И каждый писатель, у которого берут интервью, мгновенно, по какой-то неуловимой примете, понимает, что интервьюер не читал то, о чем спрашивает, и с этого самого мига журналист – даже если это от него ускользнуло – оказывается в крайне невыгодном положении. Впрочем, я сохранил отрадные воспоминания о юном испанском журналисте, подробнейшим образом расспрашивавшем о моей жизни и полагавшем, что именно я автор песни про желтых бабочек – она звучала тогда повсюду, – однако даже не подозревал, что музыка ее берет исток в некой книге и, более того, что книга эта сочинена мной.
Шеппард не задавал никаких конкретных вопросов, не пользовался диктофоном, а только через равные промежутки времени делал краткие пометки в школьной тетради; его не интересовало, какие премии вручали мне раньше или теперь, каковы были условия договора, сколько экземпляров продано
