Читаем без скачивания Новый Мир ( № 2 2010) - Новый Мир Новый Мир

Орнамент строфичен. Узор строчковат».

Цитата, что и говорить, знаменитая — и дело, конечно, не в том, чтобы сравнивать Балдина с Мандельштамом. Дело в том, чтобы сравнивать методы описания мира. А методы схожи — и все потому, что поэзия возникает из ничего, из старых текстов, из пылинки на ноже карманном, из автомобильного выхлопа на проселочной дороге, из руинированных церквей посреди России и из сочетаний переосмысленных слов.

В итоге получается путевой журнал.

Владимир БЕРЕЗИН

КНИЖНАЯ ПОЛКА АЛЕКСАНДРА ЧАНЦЕВА

КНИЖНАЯ ПОЛКА АЛЕКСАНДРА ЧАНЦЕВА

При всем кажущемся обилии и разнообразии переведенных японских книг и книг о Японии, как мне кажется, существует заметный недостаток работ, позволяющих лучше понять Японию, с которой мы не только имеем общую границу и до сих пор нерешенный, касающийся ее политический спор, но и культура которой имеет столь сильное влияние в России. Образ Японии все еще остается фантастичнее некуда: как у старшего поколения, воспитанного на книгах В. Овчинникова, В.  Цве­това и др. (ангажированных не только из-за коммунистической цензуры, но и из-за акцентирования недостижимого экзотизма японцев), так и у более молодого, знающего о Японии по большей части из книг Харуки Мураками и фильмов Такэси Китано (людей, безусловно, талантливых, но не единственных и оцениваемых японскими интеллектуалами отнюдь не так высоко, как за границей). Не секрет, что в последнее время на волне любви ко всему японскому все, что хоть отдаленно имеет отношение к гейшам-сакуре-кимоно, воспринимается по умолчанию восторженно и некритично.

А тем временем по праву заслуживающие внимания японские авторы до сих пор почти не переведены или остались незамеченными и после перевода. Много ли, например, было рецензий на книгу переводов Осаму Дадзая (СПб., «Гиперион», 2004), потрясающего стилиста, признанного классика японской литературы ХХ  века — наравне с Кавабатой, Мисимой и Танидзаки, — прожившего к тому же весьма яркую жизнь (алкоголизм, марксизм, аристократизм, сумасшедший дом, двойное самоубийство «синдзю» с возлюбленной)? С книгами о Японии дело обстоит еще хуже, чем с переводами японских авторов (коммерчески успешных — остальных переводят на гранты японцев): либо переиздаются старые, еще советских времен, отечественные страноведческие работы, либо делаются не всегда точные переводы не самых лучших западных работ. Действительно же ст б оящие книги отечественных японистов не только можно пересчитать по пальцам, но и трудно найти: их, как правило, издают мизерными тиражами в небольших издательствах, их не рецензируют в массовых изданиях и не продают в центральных книжных…

Несколько лет назад мне уже приходилось писать («После моды на Мураками: японская литература в России нового  века», «НЛО», 2004, № 69) о том, что и как у нас переводится из современной и традиционной японской литературы. В этой подборке хотелось бы отчасти продолжить эту тему, представив наиболее значимые, интересные или же типичные японские и японоведческие книги за последние два  года.

+9

А л е к с а н д р  М е щ е р я к о в. Быть японцем. История, поэтика и сценография японского тоталитаризма. М., «Наталис», 2009, 592 стр.

Книга А. Н. Мещерякова, являющаяся продолжением его работы «Император Мэйдзи и его Япония», осталась не замеченной рецензентами, что несправедливо по нескольким причинам. Во-первых, это действительно профессиональная, ответственная работа — автор, один из ведущих японистов, доктор исторических наук, переводчик как современной, так и древней японской литературы, штудировал японские газеты 30 — 40-х  годов прошлого  века, перебирал агитплакаты, читал школьные учебники военных лет и императорские указы (что само по себе заслуживает уважения — императорские указы пишутся, по традиции, на особом языке, малодоступном для обычных японцев, для которых в газетах помещался «пересказ» на современном японском). Во-вторых, Мещеряков пишет об очень важных и актуальных вещах — о том, как страна с долгой и почтенной историей вдруг оказалась в начале двадцатого  века на обочине, но предельно сконцентрировалась, начала догонять Европу и Америку, а потом решила, что должна стать настоящей империей, с колониями в Азии, вершить судьбами близких и не очень стран. СССР, США, наша нынешняя страна, в последнее время все чаще ностальгирующая о былом величии и пытающаяся «играть мускулами», — сравнение само бросается в глаза. В-третьих, меня лично подкупила манера, в которой автор пишет о Японии,  — книга «Быть японцем» лишена каких-либо сантиментов. О войсках, бездушно вырезавших китайцев и корейцев целыми городами, Мещеряков пишет чуть ли не зло, о пассивном императоре Хирохито — с сожалением, а об обычных людях, моментально проникшихся после оккупации своей страны духом американизма, — даже с сарказмом.

Автор «Быть японцем» анализирует очень непростые явления — тенденции в армии и правительстве 30 — 50-х  годов, роль императора на политической арене и отношение к нему, настроения простых японцев в городе и деревне, «тотальную мобилизацию» перед войной, войну, пропаганду и тоталитаризм «по-японски», мысли идущих на смерть камикадзе, восприятие поражения (японцы избегали даже выражения «поражение в войне», предпочитая эвфемизм «окончание войны»), апатию и потерянность в первые послевоенные  годы, поиск новой идентичности и выхода из общественного и политического кризиса…

Читать эту книгу интересно — даже если не из-за идей и анализа, то ради фактов и психологических зарисовок японцев. Например, история лейтенанта Фудзии Хазимэ, которого «командование не зачисляло в ряды камикадзе по причине семейного положения. Видя его отчаяние, супруга лейтенанта покончила с собой  — утопилась вместе с тремя детьми. И тогда мечта Фудзии исполнилась — он стал камикадзе и тоже погиб».

Мне кажется, что именно таких работ, в которых научный анализ и критический подход не теряются за изложением экзотических фактов и субъективным пиететом по отношению к объекту исследования, должно быть сейчас гораздо больше.

Э й м и  Я м а д а. Час кошки. Перевод с японского Г. Дуткиной, А. Кабанова. СПб., «Гиперион», 2008, 224 стр.

Весьма, думаю, удивились бы Сэй Сёнагон, Мурасаки Сикибу и прочие придворные дамы-писательницы, повстречай они Эйми Ямаду. Она произвела сильное впечатление, когда приезжала в Москву в 2001  году на презентацию сборника современной японской прозы, состоящего из двух томов: «Он» и «Она» (М., «Иност­ранка», 2001), куда входил ее рассказ, — сплошные браслеты и кольца в несколько слоев, несвойственный «приличным» японкам яркий макияж и искусственный загар… Выпускница престижного университета Мэйдзи и обладательница премии «Бунгэй», она прославилась «своей» темой — пишет о любви японки и негра с оккупационной американской базы.

Пишет, кстати, с зашкаливающими физиологическими подробностями и прочими атрибутами «жесткой» литературы: пол (по крайней мере в двух из трех повестей книги) липок от алкоголя, спермы и крови, хрустят под ногами осколки бутылок и зубов. Однако этим, казалось бы, общим для молодых японских авторов местом — вспомним того же Фудзисаву Сю, скучного до зевоты, — дело у нее не исчерпывается.

«Безвольная заводная кукла», «маленькая нахальная дрянь», румянец которой могут вернуть только «неоновые всполохи рекламы и несколько глотков крепкого алкоголя», героиня Ямады рисует какой-то удивительно нежный и хрупкий мир на заднике всего этого содома, этих гоморры и вавилона. Рэп ее черных любовников не заглушает звук джаза и дождя, на пике своих чувственных ощущений она вспоминает книги Дж. Болдуина и смешивает не только ядреные коктейли, но и иронию с одиночеством, боль с грустью. К тому же ее простая вроде бы речь иногда поблескивает, как осколки на асфальте: поцелуи «слизывают кожу», когда она счастлива, но через страницу, как только любовник уходит, ее отражение в зеркале тускнеет, как «выцветшая фотография».

Дебютная новелла «Час кошки» о любви и расставании с моряком-дезертиром, пожалуй, самая пронзительная и сильная. Вторая повесть, «Игра пальцами», о мести и убийстве джазмена-южанина — слишком нуаровая и американская что ли, как у ее «американского альтер эго» Б. Виана (Вернона Салливана). Третья же новелла, «Исчадие ада», про начавшуюся с взаимной ненависти дружбу с сыном своего