Читаем без скачивания Большой круг - Мэгги Шипстед
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Холод – убийца самолетов. Перемерзают топливные баки, отказывают гидравлические насосы, становятся ломкими и протекают резиновые шины и прокладки, приборы выходят из строя. Если утро особенно холодное, она разводит под двигателем огонь и накрывает его брезентом, сохраняя тепло, при этом смотрит, как ястреб, поскольку газ, смазка или сам брезент могут загореться в любой момент и иногда загораются. Она тушит больше огней, чем может потом вспомнить. Ломает пропеллеры, лыжи, крылья, распускает позади аэроплана веер подтекающего топлива. Один раз твердая, как она решила, земля оказывается болотом; при соприкосновении с колесами оно подбрасывает аэроплан и выплескивается на нее. Она в порядке, висит вниз головой, притороченная к сиденью, а с головы стекает грязная вода. Чтобы вытащить аэроплан, приходится искать упряжку мулов. Она чинит лыжи при помощи расплющенных газовых баллонов, пропеллеры – при помощи дымовых труб, стойки укрепляет березами. Она летает в такую погоду, когда другие только качают головой, и, как в детстве, прячет деньги.
Однажды она летит в Маккарти, зная только, что нужно забрать человека и доставить его обратно в Анкоридж. Тот ожидает на летном поле в наручниках. Шахтер, говорят ей. Изнасиловал жену другого шахтера.
Отлично, отвечает она и велит упаковать его сзади с несколькими свертками шкур, которые взяла с собой. Его пристегивают к сиденью. Пятнадцать минут в воздухе, и она аккуратно переворачивает старый «юнкерс» вниз головой. Если развалится, решает Мэриен, то по крайней мере она заберет насильника с собой, но аэроплан выравнивается. Шахтер вопит благим матом, оба плеча вывихнуты.
Плохие летные условия, говорит она, передавая пассажира под ясным голубым небом. Побросало. История расходится, заставляет мужчин хорошо подумать, прежде чем подойти к ней.
Как-то летом одноглазый кругосветник Уайли Пост путешествует по Аляске с обожаемым всеми США комиком Уиллом Роджерсом в самолете с тяжелым носом, собранным с миру по нитке: крылья от одной модели, фюзеляж от другой, понтоны от третьей. Мэриен видит их в августе, когда прилетает по делам в Фэрбанкс, качает головой на аэроплан, на эти толстые понтоны. Недалеко от Барроу, на северной оконечности континента, Пост и Роджерс, взлетев из лагуны, падают и погибают. Мэриен знает уже немало погибших пилотов. На Аляске разбиться несложно. Пилоты залетают в горы, пропадают над океаном.
Тем более нужно помалкивать. Никакой причины скорбеть.
* * *
Хелен Ричи, известная гонщица и мастер фигур высшего пилотажа, поступает на службу в «Сентрал Эйрлайнз» и становится первой американкой, выполняющей коммерческие рейсы на пассажирском самолете. Однако она редко за штурвалом, чаще ее просят выступать и рекламировать компанию. Мужчины в профсоюзе пилотов – а там одни мужчины – не хотят принимать ее. Она уходит. А что еще остается? Ни одна американская авиалиния не примет на работу ни одну летчицу в ближайшие тридцать восемь лет.
Благодаря новому американскому DC-3 коммерческие пассажирские перевозки становятся прибыльными. Самолет может взлетать с грязи, песка, снега, откуда угодно, приобретает репутацию прочного, даже неистребимого. Два пропеллера, размах крыльев – девяносто пять футов, ухаживать за двигателем легко, много времени не требуется. Военный вариант будет называться С-47. Их построят десять тысяч – «скайтрейнов», «дакот», «гуни бэрдов». Они будут летать в горах из Индии в Китай, перевозя грузы и петляя в горных лабиринтах, слишком высоких, чтобы их перелететь, над ущельями и без того высотой в пятнадцать тысяч футов. Во время высадки в Нормандии они, как семена одуванчиков, будут распылять десантников. Будут падать в джунглях и пустынях, в горах и городах. Усеют дно океана. Из тех, кто переживет войну, многие перекрасят, переоснастят, многим в мирное время найдется новое занятие. Один из них станет «Пилигримом».
В ноябре стратосферный аэростат «Эксплорер-2» поднимается из Южной Дакоты, достигает 72 395 футов с экипажем в составе двух человек, рекорд высоты, который будет держаться почти двадцать лет. На фотографиях впервые видно скругление Земли.
Джейми натыкается на изображения в журнале, идет домой и толстым слоем грунтовки замазывает наполовину готовую сцену в гавани. Начинает сначала: фрагмент квартала сверху, почти с высоты птичьего полета, будто слегка скругленный формой Земли, мелкие полосы гавани, горы, небо стиснуто сверху, тоже слегка скривленное. До Джейми доходит, что он хочет изобразить бесконечное пространство.
Картину в галерее Флавиана покупает мистер Аюкава, владелец универсама в Японском квартале. Когда Джейми заходит забрать чек, Флавиан сообщает, что поступил заказ. Мистер Аюкава хочет портрет дочери.
– Предприниматель. – От многозначительности у Флавиана отяжелел голос. – Ты понимаешь, что это значит? Он чем только не занимается.
С неприятным чувством Джейми вспоминает разговоры про Баркли Маккуина.
– Ты человек вежливый, но с ним нужно быть особенно вежливым. А, кстати, знаешь, Джудит вернулась.
– Я ее видел.
Джудит вплыла на лекцию «Щетины кабана» со свежеиспеченным французским мужем в кильватере, судя по всему, поэтом. Расцеловала Джейми в обе щеки, заявив, что ему совершенно необходимо поехать в Европу, что Ванкувер – жалкая провинция, а искусство тут и не искусство вовсе. Он хотел спросить, зачем она тогда вернулась, хотя и подозревал ответ: в Европе она лишится удовольствия похваляться пребыванием в Европе. Джейми вспомнил, как сестра Сары Фэи назвала Сиэтл глухоманью, как смутила его, поскольку он считал город восхитительным, космополитичным.
Он вышел и напился, болезненно затосковав по месяцам, проведенным с Джудит, по волнению, с каким поднимался по темной лестнице ее мастерской, по ее коже, от глины вечно покрытой серой пылью. Джейми вправду полагал – идиотизм, – что по возвращении чувства Джудит к нему вспыхнут с новой силой, что расширение ее мира все-таки не сузит места, занимаемого им.
Семейство Аюкава живет в красивом белом доме у парка Оппенхеймер. Мисс Аюкава, восемнадцати лет, нисеи, родившаяся в Канаде, позирует ему в большой гостиной, обставленной в западноамериканском стиле: темные ковры, тяжелая мебель. Его картину повесили над длинным ореховым буфетом. Если бы не большие окна, в комнате было бы мрачно. Ветреное, необычайно солнечное утро. Джейми делает предварительные наброски, по полу мечутся полосы желтого света и тени от листьев.
– У нас больше не будет такого света, – говорит он. – Мне не надо бы к нему привыкать.
На девушке простое коричневое дневное платье, волосы забраны в гладкую халу. Красота девушки, что просит называть себя Сэлли, не ускользнула от Джейми, даже несмотря на его подавленное состояние.
– Я должна бы запомнить город серым, потому что он почти всегда такой, – отвечает Сэлли, – но лучше всего помню солнечные дни.
– Запомнить?
Он смотрит на ее бабушку-дуэнью в хлопковом кимоно, заснувшую на бордовом шелковом диване. На коленях рукоделие, очки в проволочной оправе сползли к кончику носа.
– Я уезжаю в Японию. Выхожу замуж.
– А, понимаю. – Ее тон не располагает к поздравлениям. – А портрет… свадебный подарок?
Верхняя губа Сэлли уплощается от негодования. Воздушные брови сдвигаются.
– Для родителей, на память.
Он не знает, как повести разговор, чтобы выкопать нужное ему для работы, и просит модель чуть пригнуть голову. Через два часа приходит горничная в переднике и провожает его к выходу.
В следующий сеанс день пасмурный, но все остальное как прежде: Сэлли в коричневом платье, у того же окна, бабушка спит на диване.
Девушка смотрит в окно, неподвижная, спокойная, но, углубившись в работу, Джейми чувствует ее внутреннее волнение. Он уже долго столь пристально не всматривался в человека, отвык от попыток изобразить литораль, где сливаются наружность и нутро, как делал в Сиэтле.
– А какой вы хотите, чтобы вас запомнили родители? – спрашивает он, быстро бегая кистью по холсту.
– Такой, какая я есть, наверное.
– Я хочу сказать, мысли человека просвечивают. Например, если вы хотите оставить себя счастливую, то должны вспоминать счастливые мгновения.
– Счастливые мгновения, – повторяет она, опять посмотрев в окно. – Я еду в страну, где никогда не была, никого не знаю, еду,
