Читаем без скачивания Фантастика 1990 год - Владимир Фалеев

49. 20 января 1990. 8.00-8.20

Неясно, какое время года, но тепло и сухо.

Я иду по переулку, где жил с рождения до 15 лет. Иду по своей стороне и очень близко от дома. На месте нашего дворика теперь проходит перпендикулярная переулку улочка. Из ярко освещенной солнцем глубины ее двое высоких мужчин зазывают двух женщин-карликов, проходящих мимо меня в светлых платьях. Затем за углом дома начинается парадное, которое я миную. Показывается окно нашей комнаты, но слева от окна вдруг открывается еще одна дверь (ее раньше не было), и я догадываюсь, что она ведет в комнату. Из отворенной двери выходит сестра и смотрит на меня. Мы встречаемся взглядами, и она возвращается в комнату. Я ступаю за ней и вижу, как сестра проходит в комнату и останавливается слева у стены. Там, в нескольких метрах от меня, за углом коридора справа, видимо, стоит отец, которому сестра говорит, будто отвечая на скуку их не очень однообразной жизни:

– Может, кто-то придет к нам?

Я слышу, как напряженно и сосредоточенно отец молчит, и мне неведомо, предчувствует ли он за сказанными словами мое появление. Меня охватывает глубокое волнение от того, что я могу сейчас его увидеть, и начинаю тихо ступать дальше.

После многих медленных шагов стена справа кончается, и я могу окинуть взглядом всю большую, почти квадратную комнату. Она совершенно пуста, и только справа, перпендикулярно коридору, стоит какой-то письменный стол, и сам отец - спиной ко мне. Я вижу, что он сильно изменился, почти облысел, хотя и хорошо выбрит, и стал суше и ниже ростом, так что совсем не похож на моего отца. Но это мой, мой отец, я чувствую, что мои руки вытягиваются к нему сами, тихо обнимают его, поворачивают и крепко прижимают ко мне. Сердце мое не выдерживает, и я плачу - и с облегчением, и с печальным надрывом, с невыразимой тоской по чему-то неполучившемуся между нами, когда мы были вместе; и я слышу, как и его лицо, уткнувшееся в мое плечо, сотрясается от таких же слез, в которых, как в невыразившемся прощении, все мое невыносимое для настоящего прошлое, за которое только и можно просить прощения и которое только этим прощением и можно вернуть.

Валерий ГУБИН. ВЗГЛЯД ИЗ ВЕЧНОСТИ

Я стоял перед фотографией в траурной рамке в вестибюле института, вглядывался в изможденное болезнью лицо и думал, что этот человек смотрит уже оттуда, из своего небытия. На фотографиях умерших совсем другие лица, хотя они сделаны при жизни, что-то неуловимо меняется, и это, наверно, не просто результат нашего знания о том, что человек умер. Если посмотреть на фотографии старинные, начала века, почти все люди, изображенные на них, умерли давным-давно и смотрят на нас уже совсем необычно, значительно, смотрят из вечности.

Выйдя из прохладного вестибюля в уличное пекло, я медленно потащился к метро, разминая затекшие от многочасового сидения ноги. Тяжелый портфель хотелось бросить в кусты, продраться сквозь них и растянуться на газоне в тени липы.

В горле пересохло, и хотелось пить.

“Что-то в последнее время я часто сталкиваюсь со смертью,- вяло текла моя мысль в такт шагам,- и все сорокапятидесятилетние, и все сердце. К этому возрасту люди, как правило, сильно устают, и если не удается отдохнуть как следует, вырваться из опасного пике, то и случается самое худшее”. Умерший доцент, как я слышал, был одинок: ни семьи, ни родственников. И это, по моему мнению,- полная смерть.

Никаких известных трудов у него нет, на кафедре скоро забудут. А сколько таких людей в истории - сотни миллионов, да что там - миллиарды, которых не помнит никто, нет никаких свидетельств о том, что они когда-либо существовали. Как будто их вообще не было, не осталось ни потомков, ни даже стран, где они жили. Целые народы бесследно исчезли с лица земли.

Я вспомнил о своей бабушке, умершей сразу после войны.

Только я один на всем белом свете еще ее помню, а воспоминания мои со временем блекнут, стираются, и нет ни одной фотографе чтобы их подкрепить. Моя младшая сестра ее уже не застала, она для нее не существует. Кроме меня, нет никого, кто бы помнил мою бабушку, да и могила ее в далеком уральском городе, видимо, давно исчезла. Кончится моя жизнь, и волны небытия окончательно сомкнутся над ее головой.

Никто никогда и нигде больше не вспомнит о ее доброй улыбке, веселом характере, о песнях, которые она распевала каждый вечер, сидя за шитьем, не вспомнит ни одного дня из ее длинной жизни, наполненной до отказа радостями, печалями и трудами. Какой же смысл был в ее существовании, как и в существовании миллиардов других - только ли поддержание этой длинной цепи человеческих поколений?

Автоматы у метро не работали, к цистерне с квасом стояла очередь. Я покорно встал за женщиной с бидоном.

“…Все-таки это ужасно несправедливо - бесследно исчезнуть, раствориться в прошлом. Может быть, это самая главная несправедливость. Только один человек всерьез говорил об этом: Федоров в своей “Философии общего дела” мечтал о том, что наука будущего воскресит всех умерших без исключения, должна воскресить. Но это такая безнадежная утопия. Да и разве можно воскресить всех! На земле уже прожило больше ста миллиардов человек…” Тут я увидел этого человека, вернее, сначала он меня увидел. Он сидел на скамейке и приветливо смотрел на меня.

Рядом с ним стояли две большие полные кружки кваса. Он махнул рукой, подзывая. Я подошел.

– Бери любую, я еще не пил.

– А вы?

– Да мне и одной хватит, я вообще квас не очень люблю.

Я взял кружку и сделал большой жадный глоток. Он почему-то счастливо улыбался.

– Пей, пей, не напьешься - возьмешь вторую. Я очень рад тебе помочь. Лицо у тебя было хорошее, когда ты подошел. Ты о чем думал?

– О смерти.

– Что так?

– Бабушку стало жалко.

– Умерла? - Он сделал сочувственное лицо.

– Да, очень давно, сразу после войны. И только я один еще ее помню, только в моей памяти живет. А когда умру, то все для нее кончится. Это понятно?

Он вздрогнул и внимательно, изучающе долго смотрел на меня.

– Еще бы, конечно, понятно. Ты ее очень любил?

– Да, очень. И она меня. Мне кажется, что никто после уже не любил меня так сильно и бескорыстно.

– И хорошо помнишь ее?

– Пока еще хорошо.

Я допил кружку и поставил ее рядом на землю.

– Вторую?

– Нет, мне достаточно, спасибо.

– Тогда пошли отсюда, пройдемся, поговорим.

Мы решили прогуляться через парк до следующей станции метро, он все расспрашивал меня о моей жизни, работе, и я, почувствовав к нему доверие, охотно рассказывал о себе.

Почему-то особенно подробно он расспрашивал меня о моей бабушке, я даже удивился: