Читаем без скачивания Правитель страны Даурия - Богдан Сушинский

К тому же выяснилось, что, предлагая свои кандидатуры, атаман даже не поинтересовался у этих уважаемых людей, а согласны ли они противостоять Верховному правителю, принимая эту высокую должность.

Ответом охамевшему есаулу как раз и стал приказ адмирала об отстранении его от всех занимаемых им должностей и о предании суду. Хотя заранее ясно было, что приказу этому атаман не подчинится, и никаких способов воздействия на него у Колчака не найдётся. Понимали положение вещей и Хорват, и Дутов, и другие генералы и атаманы, пытавшиеся как-то помирить двух влиятельных деятелей. Причем все названные Семёновым господа от поста Верховного правителя России тотчас же отреклись.

Особенно удивил и разочаровал нашего атамана резкий отказ генерала Деникина, хорошо известного тогда уже во всей бывшей империи. Атаман Дутов тоже обратился к Семёнову с открытым посланием, где призывал признать адмирала Правителем «во имя общего блага» и ни в коем случае не препятствовать прохождению по железной дороге военных грузов.

Вот тогда-то Семёнов и понял, что на сей раз проиграл Колчаку в самом важном – политическом турнире. Причем далеко не рыцарском.

Не спасла его репутацию даже специально написанная брошюра, в которой атаман давал свою оценку «конфликту с Омском», уличая при этом адмирала в неготовности к бремени полномочий Верховного правителя страны и в откровенном бонапартизме. Он «с удовольствием встретил назначение Колчака военным министром Директории», но не считает возможным для того становиться диктатором, «в силу его личностных особенностей».

Увы, «личностные особенности» адмирала тогда уже мало кого волновали. Все исходили из соображений, что теперь уже «не до жиру…», Отечество спасать надо. Причем несколько высокопоставленных в крае людей резонно заметили атаману: мол, именно такой «прожжённый бонапартист» и нужен сейчас растерзанной, деморализованной России.

…Казалось бы, дела минувших дней. Но именно сейчас, в последние часы жизни, обречённый атаман с особой скрупулезностью отслеживал и анализировал все более или менее важные события из той своей, прошлой, жизни.

19

Проскрежетала дверь камеры напротив. Прозвучали слова конвойного, и оба смертника прислушались, пытаясь понять, куда это: на допрос, на суд, на расстрел? Зная, что их ведут именно на казнь, многие отваживались кричать, прощаясь с теми, кто пока еще остается в застенках, а чаще всего называли свое имя, чтобы тот, кому чудом выпадет вырваться отсюда, сообщил его родным. Хотя и понимали, что на Лубянке чуда не случается, а конвойные эти крики души жесточайше пресекали. Впрочем, тот человек, кого выводили в данную минуту, стоически молчал…

– Мы еще достаточно молоды, но стоит оглянуться: Господи, сколько упущенных возможностей! Знать бы, какими они станут, послевоенная Россия и непокорённая Европа… – с тоской неискоренимого мечтателя в голосе произнес Родзаевский, запрокинув голову и глядя на светлый квадрат зарешеченного окошечка.

– Этого нам уже не дано, – раздраженно заметил Семёнов. – Прошу, ради всех святых, полковник, позвольте мне остаться наедине с самим собой.

В течение тех нескольких месяцев, которые они провели в одной камере, Нижегородский Фюрер держался с атаманом холодно, а порой и надменно. «Сокамерные» отношения между ними складывались так же трудно, как и деловые в первые годы восхождения Родзаевского на вершину эмигрантского фашистского движения. Еще бы, когда его партия достигала чуть ли не двадцати тысяч членов с отделениями в нескольких ведущих странах, он уже видел себя в одном ряду с диктаторами Франко, Гитлером и Муссолини. Поэтому считал, что Белое, в особенности казачье, движение, видевшееся ему всегда анархистско-партизанским, давно исчерпало себя и требует полной замены фашистским.

Подручные Берии, несомненно, знали о сложности их взаимоотношений. Потому и свели в одних стенах, чтобы самим присутствием Нижегородского Фюрера постоянно давить на психику Семёнова, все еще более или менее сохраненную и почти уравновешенную. И не ошиблись: всякое общение атамана с Родзаевским почти с первых же слов перерастало в схватку. В друг друге их раздражало буквально все: от политических взглядов – до манеры общения. А само присутствие этого человека вызывало у Семёнова психологическое отторжение. Воинственное какое-то неприятие.

– А ведь вам только что явился этот азиат-предвещатель, Живой Будда, – проговорил Родзаевский. Семёнов обратил внимание, что на сей раз в голосе его прозвучала не ирония, с которой он обычно обращался к прошлому атамана, а некая заинтригованность.

Григорий понимал, что полковнику тягостно и страшно оставаться наедине с собой, своими мыслями и душевными терзаниями. Поэтому, отбросив амбиции, он тянулся сейчас к старшему и более стойкому, как новобранец перед первой атакой к своему единственному покровителю – «всесильному и заговоренному от пуль» унтер-офицеру.

– Вы правы, полковник, – всепрощенчески благодушно признал атаман. – Он действительно явился, этот жрец жрецов. Я видел его перед собой, как вижу вас.

– Пожелал напомнить о своем давнем пророчестве?

– Очевидно.

– Простите за любопытство и назойливость, но давно порывался спросить вас: большевичок ихний, Ульянов-Ленин, в дни эти судные вам, случайно, не являлся?

– Издеваетесь, Фюрер?

– Всё ожидал: спросят ли прокурор или судья о том, встречались ли вы с вождём «мигового пголетагиата», – скопировал полковник речь Ильича. – Но они почему-то не спросили.

– Знают потому, что не встречались, – отрубил атаман.

– Хотя, по-моему, судьи, очевидно, упустили этот момент. Или же получили указание из Кремля: такое имя всуе не упоминать, а то, поди знай, какие подробности подобных переговоров могут всплыть.

– Указание, скорее всего, было. Однако с Лениным я действительно не встречался, – еще жестче проговорил Семёнов, раздражаясь неверием Родзаевского. – Как говорится, не имел чести.

– А легенды харбинских трущоб свидетельствуют о другом.

– Знаем мы эти байки. Сколько их ещё появится после нашего ухода – и правдивых, и лживо неправедных – да пойдёт гулять и по Даурии, и по всей Руси, полковник!.. Впрочем, в конце ноября 1917 года, незадолго до первого нашего отхода из Читы в Маньчжурию, мы действительно общались с ним.

– Уже кое-что проясняется.

– Но при посредничестве телеграфа. Его телеграфист тогда отстучал: «До меня дошли слухи, что вы расстреляли двух наших товарищей, членов большевистской партии, выполнявших поручение ЦК. Верно ли это? Ленин». Я ответил: «Нет, неверно! Мы расстреляли двух провокаторов и террористов, ставивших целью разложение армейских частей и препятствовавших их отправке на фронт». Вот, собственно, и все.

– И как же отреагировал «батенька»? – поинтересовался Родзаевский.

Семёнов не ответил. Однако полковник настойчиво, не скрывая иронии, повторил свой вопрос, только вместо «батенька» вставил «этот закоренелый мерзавец».

Предчувствуя, что реакция главного революционера Нижегородскому Фюреру все равно известна, генерал проворчал:

– Принялся угрожать. Отстучал: «Вы должны быть сурово наказаны за это. Помните, что вас ожидает виселица!»[110]. Или что-то в этом роде, дословно не припоминаю.

Произнеся эти слова, Семёнов вдруг встрепенулся, распахнул глаза и растерянно, хрипловато постанывая, осмотрелся, словно искал выход из западни. Черт возьми, а ведь «батенька» так и сказал тогда: «Помните, что вас ожидает виселица!». Если бы не назойливое любопытство Родзаевского, он, очевидно, так и не вспомнил бы о пророчестве этого «геволюцигонега», а ведь тогда, почти двадцать девять лет назад, оно действительно прозвучало, в соболях-алмазах!

– Следует понимать так, что Ульянов оказался куда прозорливее и конкретнее в своем предсказании, нежели Живой Будда?! – печально ухмыльнулся Родзаевский, словно на какое-то время забыл, что смертный приговор они с атаманом выслушивали вместе. – Кто бы мог предположить, что такой закоренелый кремлевский мерзавец – и вдруг окажется в пророках?!

– Это не они нам пророчат, полковник. Это пророчат Небеса. А все эти «земные Будды» – всего лишь черные гонцы судеб наших, Небесами начертанных.

– Впрочем, если вдуматься, предсказания эти как бы дополняют друг друга, – примирительно заметил Родзаевский.

– Вам-то самому смерть в подвалах Лубянки никто прорицать не удосужился, господин Нижегородский Фюрер? – устало спросил атаман и, закрыв глаза, вновь, казалось, забылся в полусне-полувидении.

– Увы, ни одно из касающихся меня прорицаний сбыться уже не сможет, – едва слышно проговорил вождь русских фашистов. – А ведь какими прекрасными, какими достойными они были!

– Вот только источались устами, недостойными их, – неожиданно густым, архиерейским басом изрек атаман.