Читаем без скачивания Площадь отсчета - Мария Правда

Когда он встречал имя свое в показаниях мятежников как кандидата на участие в управлении страною в случае их победы, ему это лестно было. Помнят. Уважают. Но каждая такая строчка говорила ему, сколь шатко его положение и сколь пристально за ним следят сотни подозрительных глаз. Один неверный шаг — и вот она, пропасть!

Его опасения сегодня за чаем подтвердила дочь, у которой были большие связи при дворе. Елисавета была фрейлиной до замужества.

— Ходят слухи, что князь Трубецкой на вас показывал, папа, — сказала она, лишь только усевшись за чайный столик и снимая перчатки, — мне об этом стало известно уже из второго источника!

Елисавете было 26 лет. Ее трудно было назвать красавицей, она была очень похожа на отца длинным белым лицом и выдающейся вперед челюстью, но Михайло Михайлович видел в ней покойную Элизабет и считал, что она прекрасна собою.

— Спасибо, мой друг, спасибо, — он, нежно заглядывая ей в глаза, принял чашку, — никто толком не знает, как сделать мне чай, только ты, мой ангел… Так что же мог показать на меня Трубецкой?

— Он якобы предлагал вам пост в правительстве, а вы якобы сказали: «Сначала победите, затем предлагайте»… Я сказала мужу, что сие совершенно не в вашем стиле, папа! It’s not in your line at all!

Сперанский тяжело вздохнул. Разговор у него с Трубецким конечно же был, но никогда в жизни он не стал бы выражаться столь откровенно. Ну что ж, Трубецкой выкручивается, как может. Своя рубашка ближе к телу!

— Выдумки, выдумки, милая Лиза, под меня всегда копали и всегда будут копать… а впрочем, я с нежностью вспоминаю то время, когда мы жили с тобой в деревне, в Великополье, и когда занимался я лишь Господом Богом и тобою… как я был счастлив! Что ж, у изгнания есть своя прелесть!

Лиза улыбнулась. Ей было 12 лет, когда их выслали в деревню. Отец, отстраненный от государственных дел, мучил ее математикой и латынью до такой степени, что она до сих пор с содроганием вспоминала о сих предметах. Впрочем, геометрию выучила она порядочно и «Записки о Галльской войне» помнила до сих пор — стало быть, была польза.

— Об изгнании вам нечего беспокоиться, папа, молодой государь к вам благоволит, но вы должны быть предельно осторожны! — Лиза поставила чашку на стол и пристально смотрела на отца своими чуть выпуклыми серо–голубыми глазами, — особенно внимательны должны вы быть относительно людей, с коими вы были дружны… или — и она сделала характерное с детства, точь–в–точь, как у него, движение ртом, — или тех, в дружбе с которыми вас могут подозревать!

— Ты верно, имеешь в виду…

— Я имею в виду бывшего секретаря вашего Батенькова…

Лиза всегда выражалась определенно. Это он воспитывал в ней сыздетства — не юлить, не жеманничать. «Да» значит «да», «нет» значит «нет». Развивал ум, а не воспитывал барышню. В Лизе и не было барышни. Когда–то сетовала она ему на то, что не родилась мальчиком. «Да я тебя, моя Лисавета, на десять мальчиков бы не променял!» — сказал тогда он. Нрав у ней был определенно мужской.

— Батеньков… — вздохнул он, — как жаль, что он связался с ними. Какой дельный молодой человек! Как полезен был бы для отечества…

— Очень жаль его, но от вас ждут, что вы будете делать ему поблажки. Мой совет: больше жесткости. В конце концов, он не малый ребенок и знал, на что шел. То же касается и Трубецкого, который не задумался бросить тень на вас… Впрочем, это только мое мнение, папа!

— К твоему мнению я всегда особенно прислушиваюсь, милая моя Лиза, — растроганно сказал Сперанский, — ты единственный человек в целом свете, который желает мне добра. А в отношении преступников важнее проявлять не жесткость или мягкость, а справедливость, чему в меру слабых моих сил способствовать пытаюсь. Закон должен быть справедлив, а государь милостив, се есть его парафия, а не закона. — Лиза допила чай и встала, оправляя платье. — Куда ты так скоро?

— Мне еще домой переодеваться. Мы едем в оперу. Ежели вы раньше освободитесь, можете успеть ко второму отделению. Приходите прямиком к нам в ложу. Дают «Вольного стрелка».

— Попробую, попробую, мой друг! — с печальной улыбкой сказал Сперанский, вставая и целуя ее в лоб. Этой улыбкой он давал понять, что в оперу не попадет, потому что занят сверх всякой меры, но за приглашение благодарен. На самом деле он постарался бы не прийти, даже и не будучи занятым, дабы избежать скучной и натянутой беседы с зятем, которая была, в его представлении, самой пустой и неприятной потерей времени. Ну что ж, Лиза с ним, кажется, довольна, покойна, и хорошо, и прекрасно… Хотя он недостоин ее мизинца. Впрочем, как говорится, на все воля Божья.

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА РЫЛЕЕВА, ИЮНЯ 9, 1826 ГОДА

Свидания ждала она так давно, и обещали его так долго, что теперь, когда разрешение было получено, Наталья Михайловна не знала, что делать. Государь был в Царском Селе, и город, как всегда в отсутствие двора, вокруг которого вертелась вся жизнь, впал в спячку. Никаких решений не ожидалось, и Наташа с изумлением получила пакет, прибывший поутру с пыльным фельдъегерем. Письмо было от дежурного генерала Потапова, следственно, пришло из Царского. Наташа перечитала письмо несколько раз и пришла в полную растерянность. К счастью, приехала к ней Прасковья Васильевна и несколько успокоила.

Потапов писал: «Имею честь уведомить Вас, милостивая государыня, что государь Император, снисходя на прошение Ваше, дозволяет Вам иметь свидание с супругом Вашим. Посему и остается вам адресоваться к коменданту Петропавловской крепости господину генерал–адъютанту Сукину, который о таковом высочайшем дозволении уведомлен».

Наташа решила, что надо брать письмо и ехать с Настей сей же час, но Прасковья Васильевна надумала сперва послать своего племянника в крепость. Это оказалось правильно — комендант назначил срок лишь через три дня. Напрасно бы проездила, да и ребенка бы растревожила. Настиньку решила она брать с собой, несмотря на недавнюю ее болезнь и на то, что до сих пор ей говорилось, что папенька по делам в Москве. Если ранее Наталью Михайловну сильно тревожило, что подумает ребенок о положении отца, когда увидит его в тюрьме, то сейчас почему–то она была твердо уверена, что это все равно. Кондратий Федорович должен увидеть дочь во что бы то ни стало, особенно учитывая, как тяжело было это свидание получить и ввиду полной неизвестности, когда дано будет следующее. Наташа к тому же была сильно огорчена и тем, что остальным заключенным очевидно ставились меньшие препоны. Трубецкой еще в марте видал и сестру, и жену свою, да и многие другие уже успели повидать близких. Кондратий Федорович в письмах успокаивал ее надеждою на милость царскую, но милость эта покамест ни в чем не проявлялась. И вдруг — как гром среди ясного неба — свидание.

Хозяйственные дела все сплошь были непонятные. Продажа имения не двигалась ничуть — покупщиков все не было, а те, какие были, совсем уже копейки предлагали. Наташе удалось лишь вернуть акции в компанию, которая простила за это долг и обещала оставить за ними квартиру до конца года. Шубу енотовую они забрали за семьсот рублей асе, да из царской присылки сущая ерунда оставалась. Из имения ожидалось за зерно и за сено лишь к осени, так что, почитай, жить было нечем.

Наташа рассчитала наемных слуг — кучера, повара и няньку. На хозяйстве остались теперь только крепостные люди — Лукерья с Матреной и Федор, которые втроем управлялись со стряпнею, коровой да лошадьми. Лошадей она думала продать ближе к осени, когда дадут лучшую цену. Так что когда собрались они наконец в крепость, кучером поехал Федор.

Сначала их продержали более двух часов в комендантском доме, где жена коменданта осмотрела зачем–то на Настиньке платье и шапочку. Настинька надулась, но плакать боялась. Затем повели их на улицу. Наталью Михайловну это удивило, потому как она слыхала, что свидания дают прямо в доме, при коменданте. Вместо этого целый отряд караульных со штыками (что еще более напугало бедную Настю) повел их в обнесенный решеткой садик, где простояли они в ожидании еще с полчаса. Настя начала скулить и громким шепотом просилась по–маленькому. За оградой, где оставили они коляску, был виден Федор, сидевший на козлах. Наташа как раз смотрела в его сторону и увидела, как он быстро стащил с себя шапку и начал креститься. Она обернулась. Со стороны равелина вели к ней Кондратия Федоровича, тоже окруженного солдатами; она с болезненным криком, выпустив руку Настиньки, рванулась к нему, но не тут–то было. Солдаты, примкнув штыки, построились вокруг него в два ряда и подойти не пускали. Подскочивший плац–майор выкрикивал команды, растерявшаяся Наташа не понимала, что происходит, вглядываясь с расстояния нескольких шагов в страшно бледное лицо Кондратия. Он был очень худ, и кажется, стал меньше ростом, руки и ноги были закованы длинными цепями, которые страшно гремели при каждом его движении. Черная густая борода старила его. Наташа почти не слышала, что он говорил, но потом поняла, что он просит обнять дочь. Плац–майор разрешил. Солдаты молча и сосредоточенно, на поднятых руках, передавали друг другу затихшую Настю, пока Кондратий, гремя цепями, ее не принял.