Читаем без скачивания Рассечение Стоуна - Абрахам Вергезе

— Почему ты не сообщил маме? Почему мне ничего не сказал?

Гхош покачал головой:

— Хема с ума сойдет… Ни в коем случае… Не смотри на меня так, сынок. Благородство здесь ни при чем.

— Тогда я ничего не понимаю.

— Ты три года понятия не имел о моем диагнозе, так? Если бы ты знал, у нас с тобой были бы совсем другие отношения. Как считаешь? — Он ухмыльнулся. — Знаешь, какая самая большая радость для меня? Наше бунгало, безмятежная домашняя жизнь, проснешься утром, Алмаз суетится в кухне… Моя работа, занятия со студентами… Вы с Шивой за ужином, отход ко сну с женой… — Он помолчал. — Ничего лучшего я для себя не хочу. И чтобы у всех все шло обычным порядком. Понимаешь, о чем я? Никаких резких перемен. — Гхош улыбнулся. — Когда обстоятельства изменятся к худшему, если до этого вообще дойдет, я все расскажу твоей маме. Обещаю.

Он пристально смотрел на меня. Я молчал.

— Сохрани все в тайне. Прошу тебя. Сделай мне подарок. Чтобы таких рядовых дней в моей жизни было побольше. И брату ничего не говори. Это, наверное, будет для тебя труднее всего. Знаю, между вами… размолвка. Но ты понимаешь Шиву лучше, чем кто бы то ни было. И ты сделаешь все, чтобы он не узнал ни о чем раньше времени.

Я дал ему слово.

Из последующих нескольких месяцев я помню немногое. Главное, они наглядно показали, что Гхош поступил мудро. Ничего не знать все эти годы — вот было счастье! А теперь оно безвозвратно миновало. Гхош будто опять попал в тюрьму, да и я в каком-то смысле угодил за решетку. Я прочел все доступные материалы о миелоидной метаплазии (как я ненавидел эти два слова!). На первых порах его костный мозг вел себя тихо. Но постепенно болезнь активизировалась, вулкан стал извергаться, показалась лава, и предательские облака сернистого газа поплыли по ветру.

Я старался проводить с Гхошем как можно больше времени. Мне хотелось, чтобы он передал мне всю свою мудрость до капли. Сыновьям следует записывать каждое слово из того, что им говорят отцы. Я записывал. Почему для того, чтобы понять, как дорога каждая проведенная с ним секунда, понадобилась болезнь? Ничему мы, люди, не учимся. Каждое поколение повторяет те же ошибки. Мы разглагольствуем перед нашими друзьями, трясем их за плечи и убеждаем: «Пользуйся сегодняшним днем, лови момент!» Большинство не в силах вернуться и поправить сделанное, невозможно заделать пропасть между если бы и реальностью. Немногим счастливчикам вроде Гхоша удается избежать подобных терзаний, им незачем останавливать мгновение, исправлять прошлое.

Теперь Гхош часто подмигивал мне и улыбался.

Когда-то он учил меня, как жить.

А теперь — как умирать.

Шива и Хема пребывали в счастливом неведении. Им было чем заняться. Шива уговорил Хему взяться за важное дело — лечение женщин с пузырно-влагалищным свищом, или, для краткости, «фистулой». За этот недуг Хема (как и любой хирург-гинеколог на ее месте) бралась неохотно, ибо перспективы излечения были туманны.

Теперь постараюсь объяснить, почему встреченная нами в детстве девочка, которая, опустив голову, плелась в гору рядом со своим отцом, оставляя за собой мокрый след и распространяя невыносимое зловоние, сыграла такую значительную роль в жизни Шивы.

Без нашего с Шивой ведома Хема оперировала ее трижды. Первые две операции не удались, третья завершилась успешно. Мы не видели пациентку в Миссии, но Хема уверяла нас, что девочка излечилась. Впрочем, душевные травмы не лечатся. Тогда мы не слишком разбирались, в чем суть ее болезни, этого Хема с нами не обсуждала. Теперь-то мы с Шивой знали. По всей вероятности, ее еще девочкой выдали замуж за человека, который годился ей в отцы. Вступление в супружеские отношения оказалось для нее весьма болезненным (особенно если после обрезания на вагине остались шрамы). Возможно, она была слишком молода, чтобы связать половой акт с беременностью, но она зачала. При родах голова ребенка застряла меж костей таза, тазовый вход был слишком узкий вследствие рахита. В развитой стране или в большом городе ей бы сделали кесарево сечение, как только начались схватки. Но в отдаленной деревне, где приходилось рассчитывать только на свекровь, все потуги привели лишь к тому, что голова ребенка раздавила мочевой пузырь и шейку матки о твердые кости таза. Малыш умер в утробе, и мать наверняка последовала бы за ним, если бы семья не доставила ее в больницу. Там безжизненный плод выскребли по кусочку, предварительно сокрушив ему череп.

Пока она отходила от ужасных родов, гангренозные и некротические ткани в родовом канале оказались отторгнуты, в результате чего между мочевым пузырем и вагиной образовалась рваная дыра. Моча, вместо того чтобы поступать в уретру и по желанию женщины изливаться ниже клитора, стала непроизвольно стекать напрямую в вагину и далее вниз по ногам. Инфекция пузыря не заставила себя ждать, моча приобрела ужасный запах. В кратчайшие сроки губы и бедра подверглись мацерации и загноились. Видимо, в этот момент муж ее и прогнал. На помощь явился отец.

В литературе фистулы описаны с античных времен. Но только в 1849 году в Монтгомери, штат Алабама, доктору Мэриону Симмсу моему тезке, удалось успешно прооперировать влагалищный свищ. Его первыми пациентками были три рабыни, которых из-за болезни выгнали на улицу и родственники, и хозяева. Симмс взялся за них — как уверяют, по их просьбе, — пытаясь излечить фистулу. Эфир только-только открыли, но широкого применения новинка еще не нашла, и Симмс резал по живому. Он ушил зияющую дыру между пузырем и вагиной шелком и решил, что проблема решена. Но через неделю появились крошечные дырочки, через которые стала подтекать моча. Доктор продолжил попытки. Одну из пациенток он оперировал раз тридцать, учился на ошибках, совершенствовал технику, и в конце концов у него получилось.

С девочкой, которую мы с Шивой видели, Хема применила принципы лечения, разработанные еще Мэрионом Симмсом. Сперва она через уретру вставила в пузырь катетер, чтобы подвергшиеся мацерации ткани подсохли и зажили. Через неделю Хема произвела операцию на вагине, используя изогнутую оловянную ложку, также изобретенную хирургом из Алабамы, — зеркало Симмса, как мы ее называем, — которая обеспечивает хороший доступ. Ей пришлось осторожно иссечь края фистулы, разобщить пузырную и влагалищную стенки и послойно ушить свищ. Симмс, после многих неудач, прибег к тонкой серебряной проволоке, которой закрывал хирургическую рану. Серебро вызывает в тканях минимальную воспалительную реакцию, а именно воспаление сводит на нет работу хирурга. Хема использовала хромированный кетгут.

За ужином, через месяц после того, как я узнал о болезни Гхоша, Хема поделилась с нами, что они с Шивой провели пятнадцать успешных операций ПВС — и не было ни одного рецидива!

— Этим я обязана Шиве, — уверяла Хема. — Он меня убедил, что на подготовку пациенток к операции надо больше времени. Так что теперь мы их принимаем и целых две недели кормим яйцами, мясом, молоком и витаминами, даем антибиотики, пока моча не очистится, и смазываем цинковой мазью бедра и вульву. Вытягиваем им ноги, заставляем двигаться. — Она с гордостью взглянула на Шиву. — Стыдно сказать, он лучше знает, что им нужно, чем я после стольких лет работы. Взять хоть идею о физиотерапии…

— У Эли Харриса есть для матушки жертвователь, который согласен давать деньги только на операции ПВС, — сказал Шива. — Каждый месяц мы получаем тысячу долларов США.

Мне даже смотреть на него было тяжело, не то что поздравлять.

Генет как бы отошла для меня на второй план. Когда на втором курсе она завалила два предмета из четырех и принуждена была повторить оба семестра, болезнь Гхоша заслонила для меня все остальное. Генет не ударилась в загул, не предалась лени, у нее просто-напросто пропало желание учиться, она потеряла цель (если таковая когда-нибудь была). Достаточно было пропустить занятие-другое, недельку не выполнять заданий, как ты безнадежно отставал, таким плотным был учебный план первого курса.

В середине второго курса мне сказали, что Генет снова прогуляла пару занятий по анатомии. Мне следовало призвать ее к порядку.

В общежитии дверь в ее комнату была нараспашку. Ее гость стоял ко мне спиной, ни он, ни хозяйка поначалу меня не заметили. Соседки Генет не было на месте. В крохотной комнатке, некогда такой уютной, вещи были разбросаны в беспорядке. Здесь стояла двухъярусная кровать и столик на двоих. Пока Земуй был жив, Генет всеми силами показывала, что ни в грош его не ставит. Теперь же, когда отец погиб, она прикрепила его фото к потолку, в нескольких дюймах от верхнего яруса.

У ее гостя было грубое лицо и такие же манеры. Мне он был известен как записной борец за права, он то организовывал других на борьбу за реформу преподавания, то собирал подписи за снятие декана. Но самое главное, он был из Эритреи — как и Генет. Почти наверняка самым важным для него было освобождение Эритреи, но это следовало хранить в тайне. С Генет он говорил на языке тигринья, однако я уловил парочку английских слов, вроде «гегемония» и «пролетариат». Завидев меня, он прервался на полуслове, его бычьи глаза ясно показывали: ты не наш.