Читаем без скачивания В степях Зауралья. Трилогия - Николай Глебов

— А что?

— Бабы бунтуют, куриц да гусей по своим дворам растаскивают. В самом деле, что получается, — бобыль обвел глазами собрание, — хлеб мы ссыпали в общий амбар — это правильно, крупный скот загнали в один пригон — верно. Но зачем домашнюю птицу у баб отбирать? Или: свалили кросна[26] в один угол, теперь ни станков, ни полотна, а в лавках товара — кот наплакал, хоть нагишом ходи. На портянки и то нет ничего.

— Правильно Герасим говорит — выкрикнул кто-то. — Кур пасти — добра не обрести. У нас за что ни хватись все в люди катись.

— Хлебом все одинаково пользуются, кто работает, кто и на боку лежит. Разве это порядок?

Осип чувствовал правоту коммунаров. Часто замечал он, как во время пахоты подхлестывали чужую лошадь, а свою жалели. Во время выпрежа подсыпали ей лишнюю пудовку овса, а соседский конь гложет край кормухи. Правда, таких было немного, но все это сказывалось на хозяйстве.

Случай с Мокшанцевым открыл глаза коммунарам. Недели через две Григорий Рахманцев и Саша Балашов вернулись из больницы домой. Давно побурели травы, оголились деревья. Холодный ветер гулял по опустевшим полям, шумел в камыше и, поднимая мелкую рябь воды, мчался на просторе, не зная преград. Иногда он затихал. От этого поля казались еще тоскливее. Темнели перелески, лениво махая крыльями, летели вороны на ночлег.

Ночь. Спят коммунары. На окраине, в избе вдовы Марьи Сорокиной, слабо мигает лампа, стоявшая возле полатницы. Марья сидит в углу с прялкой, крутит веретено. По углам шабаршат тараканы, за печкой скрипит сверчок. Злой осенний ветер воет в трубе, и с полатницы, не мигая, смотрят на хозяйку зеленые глаза кошки. Женщина, положив прялку на лавку, подошла к лампе и прибавила огня.

Долгие осенние ночи. Вспоминается Марье вся ее жизнь, жизнь в городе по прислугам в богатых домах, вдовья бедность.

Уйдя от Фирсовых в дни революции, Марья уехала в деревню, где сохранилась у нее избенка. Дом Фирсовых, пестрая семья их часто мерещится Марье: «Шумно, у них, непонятно все было… Но сыта я была там, это уж так…» И вздрагивала, подумав о первых днях в голодной, обнищавшей деревне. Только сейчас, войдя в коммуну, она начала приходить в себя, но все еще не верила тому, что нашла наконец, покой. Долги осенние ночи. Долги женские думы.

В окно раздался осторожный стук. Марья оглянулась, веретено застыло в руке. Припав плотно к окну, на нее смотрело бородатое лицо Мокшанцева.

Положила прялку, отпрянула в глубь избы.

Открывать или не открывать? Живя у Фирсовых за хлеба, она не смогла устоять перед щедрыми подарками богатого заимщика. После случая у Кривых озер он скрылся. И вот снова явился. Что делать?

Стук повторился, настойчивый, упорный. Казалось кто-то рассыпал по стеклу мелкую дробь.

Впустить в избу? Узнают коммунары — зачем скрыла вражину? Не пустить?.. Федор был ей когда-то близок. «Посидит да уйдет», — решила она и, подойдя к окну, сделала знак рукой.

— Заходи, — открыла с крючка дверь, убавила в лампе огня.

Мокшанцев вошел, оглядел углы, посмотрел зачем-то на полати и, устало опустившись на лавку, положил возле себя обрез.

— Никого нет? — спросил глухо.

— Нет, да и кто в полночь пойдет.

— Дай поесть.

Вытащив из печки чугунок с картошкой, Марья нарезала хлеба, подала соль.

Федор ел молча, смахивая крошки с бороды.

— Лампу-то поставь за трубу, — тоном хозяйка распорядился он. — Как тут коммуния живет? — перекатывая с ладони на ладонь горячую картошку, спросил заимщик.

— Ничего слава богу, налаживается дело.

— Все еще свинаркой работаешь? Не надоело обчих-то свиней кормить?

— Все работают, а мне — что? Доли нет? — вздохнула Марья.

— А ты своим умом живи, — нравоучительно произнес гость.

— Раньше не набралась ума, а теперь не к чему его копить.

— Ты к чему это? — насупился Федор и отодвинул от себя чугунок.

— А к тому, что люди добрые меня не забывают. Слава богу, теперь хлеб и картошка на зиму есть.

— В писании бо сказано: не единым хлебом жив бывает человек.

— Темная я, — махнула рукой Марья. — Где теперь живешь? — желая переменить разговор, спросила она.

— Живу, как Ерошка, подле большой дорожки, — криво усмехнулся Мокшанцев. — Белый свет не клином сошелся. Однако балясы с тобой точить некогда: за делом пришел.

— Что за нужда?

— Пособить хочу вашим коммунарам, — загадочно произнес Федор.

— Чем?

— Подсыпать свинушкам толченого стекла.

Марья вздрогнула.

— Мешочек тут я принес, — продолжал спокойно Мокшанцев и полез рукой за пазуху. Вынул потемневшей от грязи кисет и положил на стол.

— Узнаешь? Чьи руки вышивали?

Отдельные сохранившиеся на кисете блестки смутно отсвечивали, и можно было прочесть: «Ково люб...ю таму д...ю».

— Не отказываешься? — Федор пытливо посмотрел на Марью. — Одна у нас с тобой судьба, — сказал он жестко, — что велю, то и делать будешь.

Женщина испуганно отстранилась.

— Чем кормишь свиней? — после короткого молчания спросил Мокшанцев.

— Отруби запариваю.

— Где стоят мешки?

— В сенках, — побелевшими губами прошептала Марья.

— Посвети, — Федор шагнул в сени.

Марья, точно лунатик, приподняв над головой лампу, последовала за ним. Мелко истолченное стекло Мокшанцев перемешал с отрубями и, спокойно завязав мешок, вернулся в избу.

— Дай корм с утра, когда свиньи голодны. Поняла? Не выполнишь, пеняй на себя! Что молчишь?

— Ладно… сделаю, — с трудом произнесла женщина. — Но помни, к твоим делам я больше не причастна, — уже твердо сказала она.

— Не причастна, говоришь? — задышал ей в лицо Мокшанцев. — А фляжка-то, что второпях я оставил у клади, чья?

Слабо вскрикнув, женщина в страхе попятилась от заимщика в угол избы.

— Забыла? — не отступая от нее, зловеще шептал Федор. — Если забыла, так соседи помнят, как она висела у тебя на стене.

— Уйди! — простонала Марья и закрыла лицо руками. Перед ее глазами пронеслась картина летней встречи с Мокшанцевым.

Работая на огороде, она услышала его голос.

— Открой-ко избу. Собрался в Марамыш, а, видишь, какая жара. Пить захочется, а посуды подходящей нет…

Женщина сняла со стены висевшую на ремне фляжку, передала Мокшанцеву.

Когда заимщик после неудачной попытки сжечь кладь скрылся, милиционер нашел фляжку и увез ее как вещественное доказательство. Марья и не думала, что стала невольной соучастницей преступления Мокшанцева.

— Ты не бойся, — заговорил мягко Федор. — Исполняй, что велю, а завтра в полдень приходи в Татарский лог, там буду ждать, — взяв обрез и сунув краюху хлеба за пазуху, Мокшанцев вышел.

До утра Марья не могла уснуть. Вспомнила горькую нужду, смерть мужа, беззащитное вдовство, жизнь по прислугам, пьяные причуды Федора и всплакнула.

— Как ведь обошел меня лиходей, и некуда теперь деваться. Жила спокойно, и вдруг такая напасть! А что если рассказать все Осипу? — Марья слезла с полатей, затопила печь и долго сидела, не спуская глаз с горевших дров. Как только начал брезжить рассвет, оделась и торопливо зашагала к дому, в котором жил Осип. Постучала. С перекинутым полотенцем через плечо вышел Подкорытов и пропустил женщину в комнату.

— Что так рано поднялась? — спросил он приветливо и, повесив полотенце, подошел к зеркалу.

— Сегодня ночью у меня был Мокшанцев, — опустив глаза, заявила Марья.

Осип стремительно повернулся к ней.

— Сегодня ночью? — произнес он в изумлении. — Рассказывай, — бросив гребень, стал поспешно одеваться.

Женщина подробно рассказала о приходе Мокшанцева.

— Ах, гад! — выругался Осип. — Значит, он велел тебе насыпать отруби со стеклом в кормушки для свиней? С фляжкой ничего у него не выйдет! Просто он хотел тебя запугать. Тебя мы, Марья, знаем, — успокоил он женщину. — Вот только задача, как его поймать? — Осип прошелся по комнате. — Ты посиди, я схожу к коммунарам, посоветуюсь. А чтобы не скучать, поставь самоварчик: я ведь холостяк… — улыбнулся он и, закрыв дверь, поспешно сбежал с крыльца.

Собрание коммунаров было коротким.

— Если окружить Мокшанцева в Татарском логу, он будет отстреливаться и уйдет. Кругом густые ракитники, поймать его будет трудно, — говорил Осип. — Я предлагаю следующий план: пускай Марья идет в лог, где встретится с Мокшанцевым и позовет его к себе. В сенках мы устроим засаду. Как только он откроет дверь, навалимся и и обезоружим.

— А если он заподозрит неладное и откажется? — резонно заметил кто-то.

— Тогда надо с утра послать в лог Герасима. Пускай в кустах проследит, где он прячется. Как ты думаешь, Герасим? — обратился Подкорытов к сидевшему у окна Ераске.

— Что ж, можно, мне не впервые. Раз мертвеца поймал, а живой от меня не уйдет. Только вот что, Осип Матвеевич: не пожалей для начала ягненка да шкалик молока с соской.